Левый фланг
Шрифт:
— Не сердись, милый, я мучила тебя невольно, — сказала она.
— Я понимаю.
— Я ведь и сама мучилась вместе с тобой.
Он улыбнулся: как совершенно просто, естественно перешла на «ты», тем более что с таким упрямым постоянством называла его только «вы». Теперь она в несколько минут почувствовала себя не только равной, но и старшей, и он готов был всегда подчиняться ей, не глядя на разницу в годах и на свою мужскую мудрость. А она и не обратила внимания на эту внешнюю перемену в их отношениях.
— Будь осторожен завтра, под огнем, — говорила Панна уже действительно тоном старшей. — Если с тобой что случится,
Иван Григорьевич не отвечал, и Панна вскоре догадалась по его ровному дыханию, что он уснул, да так крепко, что теперь уж никакие пушки не разбудят. Она обиделась на него. Но подумав, как он устал за эти дни подготовки к наступлению, она смирилась с тем, что Иван оставил ее наедине с ее женскими раздумьями.
Сколько сейчас может быть времени? Панна хотела встать, чтобы посмотреть на свои часы, но, оказывается, они были на руке. Она поднесла руку к глазам. Циферблат светился, однако завод кончился. Когда же это остановилось время? Вот уж поистине: влюбленным не до часов! Она тихонько рассмеялась.
До утра, наверное, еще далеко. С головой закуталась в шерстяное одеяло, чтобы как-нибудь поскорее заставить себя забыться. Но сон не шел, сколько ни отсчитывай секунды, как ни настраивайся на мерный лад. Она сердито переворачивалась с боку на бок, уже не боясь разбудить его.
Наконец поднялась, решив, что все равно не уснет теперь. На ощупь отыскала у двери шинель, достала из кармана электрический фонарик, который подарили ей разведчики, стала одеваться, собирая свои вещички, разбросанные повсюду.
Туго затянувшись на все крючки шинели, аккуратно переделанной по фигуре, она еще раз огляделась — нет, кажется, ничего не забыла, — и подошла к н е м у. Он спал безмятежно, как подросток, намаявшийся за долгий весенний день. Лицо его было бледным, хотя свежий мартовский загар и угадывался меж сквозных морщинок на высоком лбу. Светлая прядка влажных волос лежала на виске, закрывая собой розовый рубчик на левой брови — след легкого осколочного ранения. Добрые, не тонкие губы жарко запеклись. Она постояла над ним с минуту: ей сейчас никто не мог помешать вдоволь насмотреться на него, даже он сам. Потом чуть коснулась губами его черствых губ, осторожно поправила спутанную прядку на виске. И, распрямившись, нетвердо пошла к выходу, вслед за лучиком фонаря, скользнувшим с кровати на пол, с пола на стол, а с дощатого столика на дорогую дверь, уцелевшую от какого-нибудь старинного особняка графа Эстерхази…
Такого еще с ним не бывало: он чуть не проспал выезд на НП. Позабыл вчера завести будильник, который ни разу не подводил его за всю войну. Но вряд ли он услышал бы сегодня и громкий звонок своего верного будильника, если вестовой оперативного отделения штаба еле достучался. Благо, что утро выдалось очень туманное и артиллерийскую подготовку все равно отложили. (На сей раз венгерский туман выручил Строева.)
Бойченко ничего не сказал ему, когда он, уже на НП, расстегнул полевую сумку и принялся за бутерброды с салом, приготовленные на день. Комдив только покосился на него: Строев ел с таким аппетитом, будто целые сутки не брал в рот ни крошки.
Все ждали с нетерпением, когда же рассеется туман, густой и вязкий, как сгущенное молоко. Офицеры — в который раз — начинали проверять связь с полками. Артиллеристы на огневых позициях тоже скучали, поругивая небесную канцелярию. Доставалось ей и от летчиков. Хуже нет сидеть у моря и ждать погоды. Не ахти какое море — Балатон, однако не впервые заставляет оно томиться пушкарей и авиаторов.
Иван Григорьевич стоял на НП и все думал о Панне. Ушла, не простившись, не сказав ни слова. А была ли она вообще в его землянке? Не сон ли это? Нет, не сон. Он, как сейчас, видел ее в мерцании последнего карбида, гаснущего в лампе. Видел ее крепкое, молодое тело, — неспокойную крутизну бедра, нежный извив талии, зрелые груди. Ну, а дальше все было неясно, смутно, как во сне. Одно он помнит хорошо — свою неловкость. Перед другой женщиной можно было сгореть от стыда. Но Панна ободрила его, как жена…
На западе стали появляться обнадеживающие просветы. Туман редел и, упруго отталкиваясь от глянцевитой, схваченной ледком земли, стал подниматься выше, выше над старым Баконским лесом, над темно-лиловыми холмами Вертэшхедьшэга. Орудийные расчеты приготовились.
— Вот теперь можно будет вести прицельный огонь, — сказал командир дивизии и молодцевато повел плечами.
Строев посмотрел на юг, в сторону Третьего Украинского фронта, откуда доносился ровный артиллерийский гул: Толбухин начал еще вчера. А тут кругом стояла абсолютная тишина. Ветер и тот стих вовсе. Только неуемные сороки раскачивались на голых ветвях деревьев, все же другие птицы заранее попрятались, точно накануне сильной бури. Иван Григорьевич давно приметил эту показную сорочью смелость в околофронтовых лесах.
В четырнадцать ноль-ноль вся артиллерия по единому сигналу открыла убийственный огонь. Залпы орудий всех калибров соединились вместе, в один непрерывный обвальный грохот, в котором едва угадывались, как подземные, глухие басовитые раскаты гаубиц.
На исходе мощной увертюры, перед самым аккордом гвардейских минометов, с юга долетели еще более могучие удары с воздуха. Строев пожелал Федору Ивановичу успеха и достал бинокль из футляра. Массивный черный занавес закрыл весь передний край — от излучины Дуная до Балатона.
— Пошла матушка-пехота, — сказал Бойченко, подражая генералу Шкодуновичу, когда эхо залпов РС дробно погасло на опушке леса.
Артиллерия стала переносить огонь в глубину немецкой обороны, и теперь можно было различать звонкие, резкие хлопки ближних трехдюймовых пушек, которые старались до хрипотцы, наперебой. Солдаты шли по ничейной полосе в полный рост, в клубах дыма.
Первая линия траншей противника была занята без рукопашных стычек. Но борьба за вторую и третью линии продолжалась дотемна.
В сумерки, когда полки овладели знакомым по зимней обороне уютным горным селением, комдив решил сменить НП. Остановились на высоте неподалеку от того господского двора, откуда ушел семнадцатого января в глубокий тыл майор Дубровин, ушел и больше не вернулся. Строев подумал о комбате с прихлынувшей тоской, погоревал один, ничего не сказав комдиву.
— Стой! Кто идет?.. — послышался торопливый оклик дежурного автоматчика.
— Свои, свои!..
Бойченко и Строев одновременно узнали голос Шкодуновича и пошли навстречу. Он был не один: за ним уже поднялась на безымянную высоту целая группа офицеров в плащ-накидках. Комдив взял под козырек и доложил: