Лезвие осознания (сборник)
Шрифт:
Я вспомнил предостережение слишком поздно. Ведь я не сотворил этого – не насадил рукоять немедленно на клинок! И вот он смотрит мне теперь в глаза – голый шип… Шип ?! А я ведь оставлял клинок острием к себе, как разогнулся и пошел отдохнуть – присесть на деревянный чурбак.
Я понял, почему произошел звон.
Я вскрикнул и отшатнулся! – прозвенев снова, лезвие поднялось в воздух .
И замерло в свете горна. Не двигаясь. Наклоненное под углом,
Блистающее острие целилось в мою грудь.
И ужас, неземной и тяжелый, как лапы хищного зверя, неслышно подошедшего сзади, сдавил мне сердце. Непроизвольно я поступил также, как обыкновенно в лесу, если чувствовал, что грозит опасность: я резко свистнул. И распахнулись тут же створки окна, и в кузницу, ощеривая в прыжке пасть, метнулся сторожевой пес. И сразу я пожалел: что могут его клыки против острой, тяжелой стали? Зверь властен остановить зверя. И человека может остановить, но вот – лезвие пробудилось… и тени перед ним человек и зверь!
Клинок поднялся еще чуть выше, слегка покачиваясь. Его острие описало медленный полукруг, и при этом шип, который предназначен для рукояти, описывал, соответственно, полукруг меньший. Как если бы насажана уже была рукоять и ее держала невидимая рука – испытывая клинок на вес, проверяя правильность распределения массы.
Но нет. Мне это только представилось – невидимая рука… Мы склонны подгонять новое, вдруг открывающееся глазам, под уже известное. Или хотя бы тому подобное. Движение же клинка не было таково. Он жил … ведь он стоял в воздухе, как стоит рыба, неподвижно, в потоке. Поигрывал сам собою… Да, он… пробовал себя сам !
Пес прыгнул. Страх перед неизвестным – как странно – не удержал его. Видимо, им овладела ненависть к неизвестному – то единственное, что позволяет преодолеть сей страх. Усиливающаяся дрожь била, не отпуская ни на мгновение, мои члены. Я видел происходящее совершающимся донельзя медленно. И острота зрения возросла вдруг так, что я различал волос, плывущий в воздухе… что увидел, как разрубило его надвое в неудержимом своем стремлении острие!
Они встретились – летящее вперед тело моего пса и этот живой клинок. И тело было отброшено. И… в воздухе замерла сталь, мой зверь – еще оставался жив, но я видел, насколько непоправимо глубоко лезвие вскрыло плоть!
И это было единственное мгновение моей жизни, в которое и я тоже пережил ненависть к неизвестному. Разделил чувство, роднящее существа земли, но бывшее для меня – до сего – немыслимым.
Однако и тогда я, как помню, не до конца сроднился со всем живым. Ведь ненависть не дала безумия, краткого багрового исступления, в котором сгорает разум. Притом, что мои глаза наблюдали страдания существа, мной вскормленного. И я бы согласился с людьми, если бы способен был в этот миг думать о постороннем. С людьми, которые шептали вослед за моей спиной: «а все-таки он не наш – он кузнец …»
Безумие ведь не различает, а я вот знал, за что ненавижу
И почему-то я верил, что справедливо будет сказать про этот живой клинок: не сумел . И клеветою было бы заявить, что не захотел он.
Тяжелый предсмертный крик вышел из горла пса, и остановились глаза его, а я понял, что от бессилия кричу сам, и был не в состоянии унять вопля, покуда ни ударила распахнутая дверь в кузницу: ворвался мой подмастерье, решительный и нескладный, но много более молодой и сильный, чем я. Грозящее острие вновь целилось в мое сердце.
Раскрыв от изумления рот, крестом перечеркнув грудь, мой ученик бросился, задрожав от ярости, на ненавистный неправильностью своей предмет. Он протянул вперед руки, желая схватить клинок, плавающий в воздухе, и сломать. Я видел, как она выскользнула, дразня, прямо из под его пальцев, живая сталь. Коварный клинок покачивался теперь в воздухе между ним и мною, мгновение назад проскользнув у него под локтем. И подмастерье мой медленно, как это казалось мне, разворачивался к нему. Клинок поднялся чуть вверх…
Я понимал, что готовится. Глаза моего ученика пылали безумным гневом. Завершив разворот, он сделал глубокий вдох, явно собираясь вновь прыгнуть. И в этот момент его, от плеча и до самого бедра, наискось, развалил меч.
Три страшных предмета лежали на полу около моих ног: предмет, который был зверем, и два предмета, бывшие, вот только что, человеком. Грозящее острие вновь целилось в мою грудь.
Я сделался равнодушен . Они сгорели в этой груди, испепелив даже и самое себя, страх и ненависть. И лишь какое-то отрешенное, холодное удивление загадывало уму загадку: как это он убит, ученик? Нездешней силой разрублена его грудь, а ведь он ее, только что, защитил крестом…
Да, ужас выжег и самое себя, как встречный пожар. И канул и оставил душу мою спокойной, как пепелище… Тогда я осознал и некую еще странность. Передо мной лежали убитые; их раны были ужасны… но почему же из этих ран не пролилась кровь? Я наклонился над ними. Быть может, они не умерли? Или… может быть, они и не были никогда живы… здесь? И это только незнание мое о них – умерло? И снова прозвенел меч.
Я вскинул на него взгляд. Как может он извлекать из воздуха этот звон? Глаза остановились на двери, теперь распахнутой. И сразу онемел ум – и остановились какие-либо вопросы. И сердце…
Женщина моя переступила порог и шла, не отрывая глаз от клинка, чтоб стать между мной и сталью.
Она дошла и остановилась посреди предметов, валявшихся на полу, не заметив их.
Она читала молитву. Я думал, будто бы в предшествующие мгновения испытал ужас – от первого и до третьего звона стали. Но нет… ужас опрокинулся в мое сердце лишь вот теперь! Броситься на нее. Повалить на пол. Закрыть ее своим телом … Но сделать этого я не мог! – предательское, остановилось у меня в груди сердце.