Личное дело игрока Рубашова
Шрифт:
Он старался молчать. Он был мрачен и замкнут, ибо в душе его шла отчаянная борьба с забвением. Не так давно, перед встречей на этой странной вилле в Тиргартене, он был близок к сумасшествию. Именно тогда он отрастил бороду. Он хотел привести свою внешность в соответствие со все более и более изменяющей ему памятью.
С пронзительной грустью замечал он, как выцветают картинки памяти, как исчезают краски, детали, все, что делало память частью его личности. Он не помнил деталей — а разве не детали составляют фундамент воспоминаний?
Раз
Без памяти я ничто, думал он, пустое место, глашатай инстинктов и примитивных потребностей; печальное дерево без корней, кусок плоти, ведомый сиюминутными порывами, биологический объект, созданный только и исключительно для того, чтобы дышать и набивать желудок.
Как-то раз, примерно за месяц до описываемых событий, Николай Дмитриевич шел по ночному Берлину. Около ресторана на Розентальштрассе стояли несколько штурмовиков. Они что-то крикнули ему вслед, но ему было все равно. Пусть делают, что хотят. Они тоже состарятся, их тоже настигнет забвение, и время, как и ему, нанесет сокрушительный удар, отыскав самое незащищенное место.
Проходя мимо парка Монбижу, он заметил, что они идут сзади. Один из них догнал его и сильно толкнул в спину. Он упал.
Они бросились на него. Они выкрикивали проклятья, орали и били его. Он не сопротивлялся. Стоявшие неподалеку двое полицейских отвернулись в сторону. Они изорвали его одежду. Прижали к мостовой сапогами. Тупыми ножницами обкромсали бороду. Он, словно со стороны, услышал чей-то странный смех, похожий на смех умалишенного — и не сразу сообразил, что смеется он сам.
Подошли полицейские.
— Отпустите его, — приказал один.
— Кого?
— Кому сказано — отпустить!
— С чего это? Вонючий жид.
— Говорю — отпустить! — он неопределенно мотнул головой в сторону. — Какая-то крупная шишка.
Стая рассеялась и исчезла в темной берлинской ночи. Когда он поднялся, он увидел бесстыжие улыбки полицаев, а за их спиной, рядом с огромным сверкающим автомобилем, в полном генеральском облачении со сверкающими медалями ему махал рукой ефрейтор, генерал… Виш. Он посадил его на переднее сиденье между собой и шофером.
— Рубашов, балда, — сказал Виш, когда они ехали по пустынным улицам, — они могли тебя убить! В такое время, да ночью, да еще с еврейской бородой! Зачем это все?
— Не знаю, ефрейтор.
— Не знаешь? Это не ответ. О, Господи… Познакомься с моими друзьями: господа Боулер и Брак.
Сзади сидели двое. Он пожал им руки.
— Погляди на себя в зеркало, Рубашов! Ни одной целой тряпки. Если ты до потасовки и не был
Виш так и не избавился от дурной привычки чересчур щедро пользоваться парфюмерией. На этот раз он пах амброй.
— Ну да ладно, — сказал он, — все наладится. Товарищи по оружию друг друга в беде не бросают. У меня теперь совершенно новые и очень широкие полномочия.
Поэтому я провозглашаю тебя почетным арийцем!
Один из сидящих сзади, тот, кто представился Боулером, наклонился вперед.
— Наш друг Эйхман говорит, что их всех надо выслать на Мадагаскар, чтобы здесь, дома, было хоть чуть-чуть поспокойней. А Эйхман знает, о чем он говорит, он жил среди них, даже говорит на их языке.
— Может ли кто-нибудь мне объяснить, — сказал Брак, — что им вообще здесь делать? В нашей стране? И в то же время они ведут против нас войну на всех фронтах! В средствах не стесняются, даже детей используют. Этот самый Грюнспанн, о котором так много говорят… ему же было не больше семнадцати!
— Господа нашего Иисуса Христа распяли, — сказал Боулер, — мало этого: они утверждают, что он был евреем! Христос был евреем!
Они ехали на запад, мимо Тиргартена. Шофер, по-видимому, знал, куда они направляются.
— А разве нет? — спросил Брак.
— Ни в коем случае! Христос был галилеянин. Из Галилеи. Ассирийская кровь, как показали расовые исследования. Стопроцентный ариец! К тому же есть убедительная версия, что отцом его был вовсе не плотник Иосиф из Назарета, а германский солдат, служивший в римской армии. Германец, у него было прозвище Пантера, он крутил с девкой по имени Мария. Даже могилу его вроде нашли — у нас, в Германии.
Виш достал свой блокнот. Он что-то записал и теперь изучал написанное в монокль.
— То, что движет этими мальчиками, — сказал Боулер, — не что иное, как здоровый расовый инстинкт. Вы когда-нибудь слышали о коричневых крысах, Рубашов? Они победили черных буквально в каждом деревенском сортире! Почему? Да потому, что у них сильнее воля к жизни!
— Что я могу для тебя сделать, Рубашов? — спросил Виш. В голосе его звучала неожиданная грусть. — Тебе нужны деньги?
Рубашов покачал головой.
— Работа? Синекура в каком-нибудь полузабытом департаменте? Три желания, Рубашов! Для меня, в моем теперешнем положении, ничего невозможного нет.
Миновав Тиргартен, они остановились перед виллой на тихой улице. Виш открыл дверь подъезда, и они поднялись по лестнице в большую комнату, похожую на конференц-зал, украшенный темными дубовыми панелями.
— У вас чрезвычайно интересная форма черепа! — сказал Боулер, усаживаясь в кресло. — Вы немец, хотя и с Востока, не так ли? Скорее всего, из Зибенбурга — я правильно догадался? Это объясняет славянское звучание вашего имени. А френология, друг мой, — едва ли не самая интересная в мире наука.