Личное дело игрока Рубашова
Шрифт:
Тьма
Что это за город, где он очутился, он не знал; город, один из многих на земном шаре, сожженные и разбомбленные дома, в руинах люди греются у костров. Ворота открылись, его втолкнули и оставили в темноте. Что это за язык? Польский… идиш… Он понял, что попал в гетто.
Стояла глубокая ночь. Он побрел по переулку. Везде ему попадались плачущие, нищие люди, дети дергали его за одежду, вымаливая кусок хлеба. Бормочущие призраки отделялись от темных стен и исчезали снова. Они были бесплотны, почти как скелеты.
— Рубашов? Что ты тут делаешь?
Он не сразу различил в темноте фигуру человека. Это был Виш.
— Кто мог подумать, что мы встретимся здесь… В аду… Как ты сюда попал, Рубашов?
Он не знал. Он ровным счетом ничего не знал. Он потерял сознание, а очнулся совершенно в другом месте.
— Впрочем, какая разница… Я хочу кое-что тебе показать.
Они двинулись в темноту. У фасадов разрушенных домов лежали трупы, дети ощупывали их карманы в надежде найти что-либо съедобное.
— Сюда загнали полмиллиона человек, — прошептал Виш. — На территорию в пару квадратных километров. Со всей Европы. Вавилон… Послушай только: они говорят на всех языках мира, плачут, жалуются и проклинают на всех возможных наречиях.
Они зашли в переулок. По-прежнему их окружали призраки. В канаве на корточках сидел раввин с мертвой девочкой на руках. На площади жгли костры, люди в лохмотьях жались к огню. Это была нищета, размеров которой невозможно было себе представить, непостижимая, средневековая нищета.
— Ты прав, Рубашов, — пробормотал Виш, словно прочитав его мысли. — Средневековье. Тьма… болезни, нужда, чахотка… колокола Судного дня и тени… тел давно не существует, это только тени на стене, увенчанной колючей проволокой…
Не смей это забывать, Рубашов! Нигде и никогда!
На задней улице продавали крыс. Они были освежеваны и подвешены за хвосты на стальной проволоке. Рядом ползла на четвереньках женщина, она повизгивала, как побитая собака, изо рта текла слюна.
— Они ютятся в подвалах, — сказал Виш, — в закопченных руинах, в каморках, на чердаках, в погребах, под лестницами, в церквях, синагогах и клоаках. Теснота ужасающая. Еды никакой нет, то, что проносят контрабандой, продают за бешеные деньги. Люди едят то, что находят в канаве. Выдирают последние золотые зубы, чтобы обменять их на кусок хлеба.
Ему показалось, что Виш говорит с ним, не разжимая губ. Словно бы он слышал его голос где-то внутри.
— Несколько километров стены… Шесть ворот, охраняемых солдатами. Живым отсюда никто не уходит. Мы в ловушке, Рубашов.
Он обратил внимание, что Виш плачет, плачет беззвучно, хотя и не скрывая. Где-то поблизости застрекотал пулемет, и на площадь выехал грузовик. В кузове стояли пьяные солдаты. Они палили направо и налево, но никто не обращал на них внимания, никто не пытался убежать.
Они протискивались сквозь толпы пошатывающихся бормочущих людей — от них пахло грязью и смертью.
— Есть еще такие, что надеются, — пробормотал Виш, по-прежнему не разжимая губ, — рассчитывают, что их пошлют на восток, ходят слухи о принудительных работах в России. Некоторые надеются, что вмешается наконец их всесильный Бог; вмешается и освободит их… К сожалению, они ошибаются…
Он замолчал. Кто-то дернул Рубашова за брюки так, что он едва не упал. Это была крошечная голая девочка.
— Скоро выпадет снег, — продолжал Виш. — Нет угля, нет дров, вообще никакого топлива, десятки тысяч просто замерзнут, потому что теплой одежды у них тоже нет… Каждое утро трупы складывают в штабеля на тротуарах… у них отрезают ягодицы, бедра… говорят, что торгуют человеческим мясом…
Виш повернулся к нему. Слезы ручьями бежали по его щекам. Николай Дмитриевич слышал теперь его голос совершенно ясно, он отдавался у него в душе, словно в пустой церкви. И вдруг Виш исчез, растворился у него на глазах, сделался прозрачным и исчез, словно его никогда здесь и не было…
Должно быть, он потерял сознание, потому что, когда открыл глаза, обнаружил себя в крытой повозке на окраине гетто. Старая цыганка быстро говорила что-то, обращаясь к нему, но он не понимал ни слова. Трупный запах был настолько силен, что его вырвало. Он не мог понять, существует ли он сам, Николай Рубашов, или он просто чья-то больная фантазия, чья-то искалеченная память.
Он, вспотев от ужаса, достал старый контракт — контракт был на месте. Старуха читала над ним бесконечные заклинания. Он снова потерял сознание, а когда очнулся, обнаружил, что сидит за накрытым белоснежной льняной скатертью столом в огромном зале, освещенном мерцающим светом сотен серебряных канделябров… в руках у него — столовый прибор из чистого золота, а на тарелке — золотисто-желтый подрагивающий пудинг. Он втыкает в него вилку, но пудинг вдруг оборачивается клубком червей, а скатерть — почерневшей человеческой кожей. За его спиной раздается дикий истерический хохот, и в зеркале он видит Боулера и Вирта в волчьем обличье.
Тут он опять проснулся и увидел, что перед ним, на прелестной зеленой, благоухающей полевыми цветами лужайке сидит Виш и играет на лютне. На нем потертый костюм и старинные круглые очки… он выглядит точно так, как его гость в начале века, это он, Рубашов узнал его. Николай Дмитриевич хочет задушить его, но тот превращается в маленький светящийся комочек и начинает порхать над лугом, словно горящая бабочка…
Когда он вновь пришел в себя, была уже ночь. Его бросало то в жар, то в холод, цыганка по-прежнему сидела рядом.
Он встал и, не говоря ни слова, исчез в ночи.
Неделями он бродил по гетто, без сна и отдыха. Он не мог понять, что все это значит, но смутно догадывался, все, что он видит перед собой — дело рук человека: неслыханное злодейство, как смертоносное излучение, исходит только от людей, и ни от кого более.
В гетто были бордели и рестораны, где контрабандисты танцевали под джазовые оркестры. Были и игорные дома, и бани, а в тайных магазинах за деньги можно было купить все. Проститутки рядами стояли вдоль тротуаров — обоего пола, готовые на все за кусок хлеба. Были даже кабаре, где вышучивалась жизнь в гетто, был отель для влюбленных — оазис в пустыне смерти: с деньгами можно купить себе хотя бы час забвения… Бандиты из других частей города прятались в гетто от полиции. Они тоже надевали повязки со звездой Давида — циничная шутка, порожденная безумной властью.