Личный демон. Книга 3
Шрифт:
— Доктор сказал, в морг, значит, в морг! — лихо рапортует дух беззакония и со свистом мчит «больную» по коридорам — душным, пыльным, ничуть не напоминающим больничные переходы. Это больше похоже на лабиринт внутри пирамиды, монументальной могилы, возведенной руками человеческими и замаскированной временем под гору.
Катя не пытается спрыгнуть с хлипкого сооружения на колесиках, летящего со скоростью саней для бобслея, все равно сбежать от ангела и демона не получится. А если бы и получилось — от себя не убежишь. Значит, рано или поздно все они сойдутся здесь. Или в еще более отвратительном месте, в еще более отвратительной ситуации.
Хотя куда уж отвратительнее.
— Наконец-то, — встречает их «бальзамировщик» в «морге». Разумеется, это снова Самаэль, только одет он, словно древний
— Слушаюсь, господин! — отвешивает шутовской реверанс Белиал и наклоняется над Катериной, собираясь переложить ее обманчиво покорное тело с каталки на стол для аутопсии. Какая неосторожность с его стороны!
Саграда вцепляется в лацканы халатика и что есть силы бьет коленом Агриэлю в пах — и… и ничего. Демон смотрит на нее с жалостью, точно на недоразвитого ребенка, одним движением перебрасывает Катю на металлическую поверхность, ледяную настолько, что прикосновение к ней обжигает. В подземельях пирамиды стоит сырой, всепроникающий холод, дыхание вырывается паром изо рта, по стенам стекают капли и впитываются в многовековые наслоения пыли на полу. Это только радует: по крайней мере, у Катерины есть шанс потерять сознание от переохлаждения самое позднее через полчаса. Но и полчаса — много, чересчур много, потому что Самаэль, не тратя времени даром, уже идет к ней с крючком наподобие вязального в твердой, умелой руке. На остром кончике крюка играют кровавые отблески неизвестно откуда взявшегося пламени.
Хоть бы умереть поскорей, мелькает в катиной голове малодушная мысль.
Глава 12
Путь по хлебным крошкам
Ты слишком любима, чтобы умереть, поет Кате преисподняя. Твой князь уже познал эту истину, эту пытку, он тоже слишком любим отцом нашим, равнодушным отцом, разочарованным отцом, поэтому Утренняя Звезда не умрет, пока не погаснет небо. И ты, его Пута Саграда, не умрешь, что бы ни твердили откровения и откровенные. Будь свободна от страха смерти. Страхи твои — хлебные крошки, рассыпанные по нижним мирам, дабы указывать верный путь. Обернись быстрее птиц небесных, собери их, пройди ад из края в край — и освободи землю свою, вторят пески пустынь. Тебе не избавиться от страхов, сколько ни тверди им в лицо, что приняла себя целиком, как есть, что простила себе всё, всё. Зря ты закрываешься от них, строишь стены, запираешь двери — это всего лишь меры против чужаков, настоящего врага впускаешь сам. Наступит день и ты откроешь дверь на простой стук, будто зачарованная, впуская врага своего в дом свой и в сердце свое, скрежещут камни, врастая в землю.
В катиной душе нет трепета перед шепчущей землей и поющими небесами, Катерина уже видела, слышала, осязала такое. Где-то, когда-то. Может быть, во сне. Может быть, в раю. И все, что она когда-либо сказала или сделала, вело ее именно сюда, но не в рай, отнюдь не в рай.
Саграда стонет сквозь окаменелые погребальные бинты, нестерпимо пахнущие смолой, пытается выгнуться, прикусить щеку изнутри… Однако легкое, пустое, иссохшее тело не шелохнется. Только в черепной коробке с писком и скрежетом, наползая друг на друга, потирая панцири колючими лапками, роится саранча. Мертвая, безглазая, без мышц, растворенных едкой солью натрона, без органов, разложенных по канопам с головами сыновей бога солнца, [88] Катерина пытается молиться тому богу, имя которого еще помнит.
88
Ритуальные сосуды, в которых древние египтяне хранили органы, извлеченные из тел умерших при мумификации. После извлечения органы промывались, а затем погружались в сосуды с бальзамом из Каноба (откуда и название). Крышки каноп украшались головами четырех сыновей Гора: Хапи, имеющий голову павиана; Дуамутеф, с головой шакала; Квебехсенуф, имеющий голову сокола; Амсет с человеческой головой. Амсет хранил печень, Дуамутеф — желудок, Квебехсенуф — кишечник, а Хапи — легкие — прим. авт.
Она помнит, как имя его падало на язык вместе с теплыми каплями
Бог упорно делает вид, что не слышит ни зова, ни упреков.
Может, он смущен методами своего суда. Пускай они придуманы мифом — ангелы и демоны воплотили каждую страшилку, дабы не разочаровать тех, кто умер, а значит, имеет право на исполнение посмертной воли и ожиданий. Может, богу надоело оправдываться в том, что творим мы, люди. Может, он иначе представлял себе вселенную и нас, создавая из праха смертную, теплую, жадную до удовольствий и мучений плоть. Может, не бог вселил в наши головы монстра вины, вопящего на всех языках земных: это тебе за то, что ты плохая девочка!
Хорошие девочки получают свою порцию добрых снов еще при жизни, восхищаясь и благоговея перед явью и навью, словно клеймо на себе ставят: я — хорошая. Плохие девочки живут наяву, а во сне смотрят положенные им кошмары, не отличая одно от другого. А очень плохие? Те, для кого вековая сладкая дрема в хрустальном гробу заменена на тяжкие многотысячелетние видения под ступенчатыми небесами пирамид, в разрисованной тьме могильных камер?
Саграда спит и видит сны, не имея права проснуться. Под куполом черепа, точно в пустом соборе, витают неисполненные мольбы и непринятые сожаления. Все казни египетские отныне к катиным услугам. Она готова пережить и лягушек, и мух, и саранчу, и огненный град, и воду, претворенную в кровь — лишь бы не самое последнее, сломившее фараона. Смерть первенцев. Невозможно переиграть божий гнев на его поле, невозможно. Суди меня, но оставь их, что тебе стоит быть милосердным? Не карай детей за грехи отцов, неправильно это, нечестно, господи. И если ты хочешь меня сломать, то я сломаюсь, я УЖЕ сломалась, мне хватило и краткой боли, прежде чем тело мое, слабое, жалкое, всегда готовое сдаться тело возопило: я умираю, чтобы не дать душе моей обратиться в демона! Моей гордыни не хватит, чтобы принести жертвы, достойные княгини ада.
Фолд. Я пас, господи.
И тьма египетская приходит как блаженство и отдохновение, накрывая Катерину пеленой мягче ангельского крыла.
— Осторожно, осторожно, — шепчет кто-то у катиного виска. Две пары сильных рук разматывают ее, распаковывают, будто рождественский подарок, мир вокруг пропитан удушливым смолистым запахом, Катя почти слышит, как позванивают игрушки на елке и шуршит, осыпаясь с мертвых ветвей, колючая хвоя.
Катерина с детства любила этот праздник, синий и серебряный дома, в России, алый и золотой в Европе, рождественские базары с кучей бесполезных вещей в каждой лавчонке, с глинтвейном по холодку, с пьяненькими Дедами Морозами и Санта-Клаусами, бродящими по улицам, словно новогодние зомби. Если ей суждено родиться заново, пусть это случится на Рождество.
— Гребаные ангелы, — ворчит кто-то, кажется, женщина. — Сами заповедей не соблюдают, а нам запрещают…
— Ибо сказано: не убий ближнего своего совсем уж без причины, — соглашается знакомый мужской голос.
— Плеть подбери, — деловито советует женский.
— Да уж тут валяться не оставлю! — рычит мужчина.
Мурмур? Витька? — гадает Катерина, боясь открыть глаза. Ей страшно двигаться, страшно дышать, страшно глядеть — вдруг ее глаза зашиты суровой нитью, а легкие по-прежнему лежат в сосуде с головой бога Хапи на крышке?
— Мама, ма-а-ам, — тянет все тот же мужской голос.
Сыночек мой, первенец. Живой. А Плеть так и не вернул, паршивец.
Катя размыкает веки — и вот он, семейный праздник над ее преждевременной могилкой: все в сборе — не только Витька, но и Дэнни, Мурмур, Люцифер… Наама. Родня из ада. Мое кровавое Рождество, устало улыбается Саграда. Я дошла? Скажите мне, я — дошла?
— Нет, — жалея супругу, но приговоренный к правде, качает головой владыка преисподней, бывший ангел. — Нет, еще нет.