Личный досмотр. Последний бизнес
Шрифт:
Андрей кивнул головой и, подойдя к Учелло, дружески обнял его за плечи.
— Все в порядке, товарищ, — сказал он по-французски. — Мы вам верим.
Учелло остановился на полуслове, гнев в глазах сменился настороженностью, потом, вдруг ослепительно улыбнувшись, он хлопнул ладонями по коленям и воскликнул тоже по-французски:
— Я же знал! Я же в СССР! Я же коммунист!
Он обернулся к Буланому и, охватив руками его шею, звонко расцеловал в обе щеки. Потом Учелло нагнулся, подобрал доллары и со смехом протянул их Андрею.
— В доход рабочему государству! От врагов мира! От врагов рабочего класса!
В это время дверь купе откатилась, и чей-то голос оповестил по-русски:
— Митинг! Митинг! Где товарищ Мадзини?
На перроне, за оградой маленького цветника, была воздвигнута импровизированная трибуна. Вокруг нее густо стояли люди с флагами и транспарантами. С трибуны оратор, держа водной руке шляпу и энергично взмахивая другой, сжатой в кулак, выкрикивал напряженным голосом:
— Товарищи, мы встречаем сегодня дорогих гостей и братьев…
Андрей, не задерживаясь, прошел через перрон в здание вокзала. Ему не терпелось рассказать кому-нибудь из своих о случившемся.
В «дежурке» он застал Шалымова. Тот с недовольным видом писал что-то в журнале дежурств.
— Анатолий Иванович! Вы бы знали, что сейчас произошло у нас с итальянцами! — вдохновенно начал Андрей. — Вы только послушайте…
Шалымов посмотрел на него с удивлением и опаской. В конце концов ожидание неприятностей победило в нем все остальные чувства, и он, нахмурившись, досадливо махнул рукой.
— Ну говорите, говорите. Что опять случилось?
— Почему «опять»? Нет, вы только послушайте. И вы, Коля, тоже, — обратился Андрей к дежурному. — Ручаюсь вам, что за последние…
Но тут резко и требовательно зазвонил телефон. Дежурный схватил трубку и почти сразу передал ее Шалымову.
— Сейчас, сейчас! — крикнул он. — Анатолий Иванович здесь, — и, понизив голос, сообщил Андрею: —
Говорит Северная. Появилась подозрительная «Волга».
На Северную Шалымова повез шофер Петрович.
Круглое, розовое лицо Петровича с рыжеватыми усиками и припухлыми глазами выражением своим, ленивым и сонным, напоминало объевшегося кота. И настроен был Петрович соответственно — добродушно, умиротворенно. Это было редкое для него состояние. Обычно он или оправдывался в чем-то, или отпрашивался куда-то. Как в первом, так и во втором случае на физиономии Петровича неизменно лежал отпечаток виноватости и скорби, и голос его при этом звучал с таким надрывом, что равнодушным ко всему этому мог остаться разве только Филин, которого Петрович боялся как огня. Жгутина же Петрович любил нежной и преданной любовью, и как бы тот его ни ругал, а ругал он его часто, Петрович неизменно отвечал: «Спасибо» и «Во век вашей доброты не забуду».
Тем не менее шофером Петрович был первоклассным. При некоторой своей склонности к спиртному, он никогда не позволял себе этого во время работы. Если же подобная радость ждала его вечером, то весь день для Петровича был окрашен в розовые тона, В этот день он был полон ко всем особого дружелюбия и сочувствия и с готовностью кидался выполнять любое поручение.
Особенно Петрович жалел Шалымова. За вечно недовольным, брюзгливым тоном этого человека ему мерещилось какое-то горе или скрытая болезнь, и он, пожалуй единственный на таможне, относился к Анатолию Ивановичу с дружеской заботливостью, охотно прощая ему и неприятный тон и вечные придирки. Ибо при всех своих недостатках был Петрович человеком отзывчивым и добрым.
Когда озабоченный Шалымов срочно выехал на Северную, Петрович, сочувственно косясь на него, первое время лишь вздыхал, ожидая, что начальник смены сам начнет разговор. Но Шалымов угрюмо молчал. Тогда Петрович, сгорая от любопытства, заговорил первым.
— Вот ведь я все думаю, — повествовательно и издалека начал он, лихо ведя машину по заснеженной, ухабистой дороге, петлявшей среди путей и полосатых шлагбаумов. — Думаю, значит. Ведь нет в жизни покоя. С одной стороны, атом то и дело взрывают. Так? Потом фашисты во Франции голову поднимают. Это тоже настроение портит. Потом на службе то да се, закавыки всякие. Так? Ну, а четвертое — жена, конечно. Тоже нервов стоит дай боже. А в итоге что?
Петрович умолк, ожидая, что ответит Шалымов.
Но тот продолжал мрачно смотреть прямо перед собой и, как видно, не собирался поддерживать разговор.
— То да се, — неуверенно повторил Петрович. — Вот, к примеру, Северная эта. Ведь закавыка вышла?
— Разберемся, — коротко ответил Шалымов. Петрович обрадованно подхватил:
— Именно, разберемся. А легко это, спрашивается? Контрабанда—дело небось государственное. Тут того и гляди…
— Ты на дорогу лучше гляди, — посоветовал Шалымов, потирая ушибленное плечо: машина довольно резко перекатила через очередной ухаб.
Северная была длиннейшим пакгаузом с двумя платформами по сторонам. К одной из них подходила наша широкая колея, к другой — узкая, из Польши.
Громадные кованые двери пакгауза были наполовину сдвинуты, и из черной его утробы веяло арктическим холодом.
Шалымов, сильно сутулясь, торопливо поднялся по выщербленным ступеням на платформу и вошел в пакгауз. Ледяные сумерки, царившие там, не сразу позволили ему различить груды ящиков, больших и малых, в разных концах пакгауза. В глубине, у стены, прилепилась крохотная комнатка в виде белого, оштукатуренного куба с окном, в котором уютно светилась лампа. Шалымов быстрым шагом направился туда, поглубже засунув в карманы форменного пальто сразу вдруг окоченевшие руки.
В комнатке жарко топилась печь. Два письменных стола, сдвинутых друг к другу, занимали больше половины всей комнаты. Столы были завалены горами бумаг.
Через Северную проходили грузы «малой скорости» в обоих направлениях. В бесчисленных накладных и других документах, сопровождавших эти грузы, разобраться было куда труднее, чем сделать «чистенькую» проверку ручной клади в досмотровом зале Бреста-Центрального. И потому большинство сотрудников таможни, особенно молодежь, боялись даже на время окунуться в бумажное море на Северной, откуда, кстати, если уметь в нем плавать, можно было вынырнуть порой с немалой «добычей».