Лицо и тайна. Лицо и тайна. Экзотерические записки
Шрифт:
Христианская культура имеет абсолютный критерий, который отделяет ее от релятивности канонов культуры секулярной. Событие Христа и способ верности его словам остается единственным критерием ее существования.. Единственным внутренним выходом из кризиса словенской культуры, поэтому, не может быть «улаживание» отношений с мирской культурой, но метанойя, перемена ума, которая больше не ищет ни симпатии (ни вражды) мира, но осознает себя в своей верности внутреннему логосу христианства.
Конечно, это только мнение. Мое? Как и все забытые ночи, звезды, как твое недовольство или согласие: не мое, и не без меня. Лишь воспоминание о молчании семинариста. И надежда.
О
Крыса, эта маргинальная Божья тварь, в последние недели была предметом внимания нашей общественности. Обложка диска группы Стрелникофф, «Богородица из Брезя» с крысой на руках, вызвала много общих вопросов, которые имеют не только эфемерное значение, но затрагивают чувствительную точку пересечения духовности и культуры. Основной, конечно, это вопрос богохульства.
Во многих публичных заявлениях можно было наблюдать, как страстное объединение разных уровней речи позволяет простую поляризацию, которая, вопреки желанию идеологов, остается фиктивной.
Богохульство – нечто многогранное. Первое его значение, которое было фоном многих сегодняшних инсинуаций, лишь историческое. Богохульство, blasphemia, этимологически – «вред, нанесенный репутации/выговоренности»; в истории Запада, где imperium и sacerdotium, власть и духовенство, были тесно связаны в добре и во зле, это означало непосредственный вред «достоинству» Бога, уничижение Бога обществом, его правильного выговора: порядка, который учрежден его авторитетом. Как таковое, богохульство в христианской культуре, конечно, было грехом, даже тяжким. Пренебрежение элементарными правилами речи. Разрыв коммуникации. Со времен Ветхого Завета до позднего Нового времени за богохульство казнили. Физическое уничтожение говорящего, который разрушает суть речи – возвращает обществу единство и ощущение, что речь вообще возможна.
Сегодня общество не основано на этой однозначности «единства», но более или менее удачно существует как динамическая диалектика разных речей. В такой современной, нехристианской «демократии» поэтому богохульство не может иметь общественного наказания как злодеяние против Бога, но как злодеяние против общества, обида на общество, т. е. ту его часть, которая продолжает почитать те или другие святыни. Например, христиан, как получилось в случае пресловутого диска. Но в обществе, которое по своей сути является Вавилоном разных (метафизических и антиметафизических) речей, с его релятивизмом, богохульство стало совсем скользким. Его значение ускользает. Скрывается. Становится личным, зависимым от контекста.
Вопреки тому, что я христианин, даже не просто так, поверхностно, но свое христианство понимаю как центр своего существования, как «смысл» жизни, и что как католик с благодарностью соглашаюсь с глубинной онтологией символа, скрытого в христианском понимании икон, меня лично обложка упомянутого диска совсем не волнует. Почему? Во-первых, свою веру в Бога, открывшегося во Христе, понимаю как полное доверие радикально инаковому Абсолюту; как веру в бесконечный Принцип всего существующего. Наряду со всем ужасающим злом, слезами и кровью, которые в своей вере принимаю во внимание и передаю сокровенной Мудрости – какая бы то ни было попытка атеистических комедиантов для меня ничто. Просто, не стоит внимания. Пьяные ковбои стреляют в луну или в мистическую женщину с луною под ее ногами. Ты уже станцевала свою мистическую историю, страшную и самую красивую, почти молча. Ты вынесла архетип богохульства, ломку Величия.
Во-вторых: богохульство в глубине – лишь одна из форм злоупотребления свободой, которая всем, у кого есть глаза, через парадокс раскрывает событие и показывает непостижимый Источник свободы. «В любом деянии, даже в плохом … одинаково раскрывается и сияет слава Божья; кто богохульно говорит о Боге, прославляет его…» – говорил великий мыслитель Майстер Экхарт, который, конечно, таким образом не поощрял такое «прославление».
В-третьих: само богохульство является, в глазах самого глубокого церковного предания, духовной проблемой самих христиан, а не проблемой общественного эксцесса. Писания лучших христианских теоретиков духовной жизни говорят о том, каким мощным бывает вторжение богохульных мыслей даже на вершинах духовной жизни. А мы, находящиеся в самом начале духовного пути, еще лучше знаем, как нас порабощают мысли, которые богохульно противопоставляются Божьей истине. Ответ общества на «богохульный» эксцесс и нехристианам, и нам, христианам, открывает истину о нас как о существах богохульных, – и таким образом также и истину о нас как существах, которые лишь по милости Божией живут, свободные от богохульства. В чем именно состоит богохульность богохульства? Лишь злоумышление тех, которые не знают, что творят? Или, скорее, то богохульное в нас, которое узнает себя в объекте?
Если мы сознаемся в этой поливалентности богохульства, тогда поймем, что сегодняшняя проблема богохульства в культуре – не Божественная проблема, которая требовала бы не знаю какого литургического разрешения, и не проблема общества, ведь оно же не понимает ни святость, ни его отрицание, но проблема личной духовности, и таким образом проблема любого человека как духовного существа. Акт богохульства, поэтому, и меня, христианина, затрагивает, как неудача ближнего в его попытке быть свободным, как его поражение в борьбе с тем, что скрывается и во мне. Когда проклинаю другого, но не понимаю в чем здесь дело, я, несомненно, злой, но на самом деле проклинаю собственную боль, бессмысленность, бессилие. Христианское отношение к богохульству должно быть исключительно желанием, чтобы ближний был по-настоящему свободен, чтобы освободился от желания обидеть. Не исключено, что я плохо читаю Евангелия, но с трудом могу себе представить Христа (среди тогдашнего общества, в гораздо более строгом общественном контексте), который бы из-за богохульства настучал на кого-то органам правосудия. При этом Его самого непрестанно обвиняли в богохульстве.
Значит ли это, что мы должны оставить дело стихийному урегулированию? Laissez faire, laissez aller? Ничего подобного, ведь в этой стихии скрывается может быть самый трудно узнаваемый вариант богохульства. Скандал «Стрелникофф» интересен, прежде всего, из-за отзывов в СМИ на реакцию Церкви (я понимаю, как мне чужд, но понятен и «демократически» оправдан дискурс народного благочестия). Церковная реакция стала поводом для волны критики, которая раскрыла парадоксальную истину словенского «постметафизического» общества и его «культуры». Истеблишмент якобы является глашатаем свободы, демократии, просветительства – но его отзыв на чувства Церкви имел все особенности сектантской реакции на богохульство. То, что почувствовала часть Церкви, для устрашающе монолитного общества – богохульно. Выразить общественно свое отношение к символу или иконе, свою обиженность, значит повредить метафизике «гражданского» общества в его «святая святых».
Новая идентичность религии и общества? Новое мракобесие? Религия, которая не знает, что она есть религия, и поэтому конституирует себя в идентичности с обществом? Которая истерически реагирует на речь, ставящую под вопрос «заявленный» материализм или агностицизм? Церковь, которая вопреки своим «проклятиям» остается маргинальной общественной группой, для светской культуры не представляет опасности. Сама по себе опасна культура, которая слишком хорошо знает, что ей угрожает.
Но кого это убедит? Самодовольных докторов «обществоведения», специалистов, отвечающих за все и ничего, которые в СМИ объясняют, что можно и чего нельзя, не чувствуя (почувствуют ли когда-нибудь?), что в своей просвещенности они – лишь служители некоего коллективного невроза?
О порнографичности современного искусства
Симона Вайль, еврейская и антиеврейская философиня, очень своеобразная и бескомпромиссная молодая женщина, в одном конфиденциальном письме другу описывает, как в молодости почувствовала, что в ней возникают «нечистые» помыслы. Наряду с воздержанностью стеснительного способа выражения Симоны, тем более ощущается подростковое кипение желания, пробуждение эротического тела. Потом, пишет Вайль, она смотрела на заходящее солнце и горы – и «трудности» прошли.