Лицо и тайна. Лицо и тайна. Экзотерические записки
Шрифт:
Об иконе и о body art
Не каждая ли мысль – зрелищна, она не «представление», а непредставимое очертание? Тебе не кажется, что в сердцевине заслуживающей имя мысли находится не слово (как уверяют нас философы языка и психоаналитики), но увиденное, поднятое над видимыми очертаниями? Подаренное ощущение невидимых форм?
Тем более, если речь идет о живописи, которая в таком созвездии является «чистым» выражением мысли…
Поэтому, вот для начала два образа, которые скрывают в себе огромный смысл. Первый: в осеннем солнце красивый до боли Рим, несколько дней тому назад. Один из самых интересных словенских художников, живописец и богослов Марко Иван Рупник, объяснял мне в мастерской свою новую работу: фрагменты величественной мозаики, которая на почти 600 квадратных метрах будет украшать папскую капеллу Redemptoris mater.
На мгновение я забыл о «церковном» пространстве этого искусства. Забыл и гордость перед фактом, что словенский художник встанет рядом с Микеланджело. Я удивлялся «само по себе разумеющемуся»: в этой работе, по ту сторону поверхностной «сакральности», находится образ человека, центр аналогий чувственного и интеллигибельного миров. Рупник в мозаике, после нескольких
Второй образ: Любляна, месяц до этого, выставка Body and the East в Современной галерее. Воскресенье, в нескольких метрах от сербской церкви в Любляне, где верующие, как перепуганные «иностранцы», сотворяют Тело Христово. Зрелое «тело лета» просыпалось в синеву горизонта. Под крышей галереи отрицание: распад искусства, цивилизации, мысли. Body art от шестидесятых до сегодняшнего дня. Некий иной Восток. Работы, наполненные испугом, страстью, отчаянием. Восток, который так растлевает символ, что тот всегда нуждается в письменном комментарии. «Искусство», которому больше нечего «сказать», только неуклюже вербализирует эту свою неспособность. Собаки, которые срывают колбасу с голых тел; заигрывание с болезнями; садомазохистские сцены – наслаждение и боль, без конца и смысла. Желание отнести собаке и уничтожить собственную убогость, стать растением, или хотя бы сожрать самого себя, свои волосы, свою кожу. Перевести в количество собственное мясо, или просто разрезать его на материю и таким образом вернуть ему истину. В любом случае, на «ученом» жаргоне это звучит так: «Тело художника … из-за свойственной ему интерсубъективности и перформативности, может стать моделью инаковой икономии репрезентации» (Зденка Бадовинац, куратор выставки) – отличие от ничто (различие с «ничто») на этой выставке могли построить лишь желание и неумная всевосприимчивость. Если ты достаточно напуган и лакей по духу, тогда имеешь право восхвалять новую одежду короля. Но все-таки: для чего это «значение» тела в мире без значения?
Ответ – парадоксально – скрыт в истине иконичного принципа. Два образа мы должны поместить вместе. Body art – это паразитическое порицание истины иконографии, софистический симулякр. Вместо мистического соединения с представленной истиной тела, произведение «искусства» осуществляется в теле автора или через него: ложь крутится вблизи настоящего. Притягательность тела не в том, что мы с ним связаны иначе, чем с каким бы то ни было существующим. Также не в обещании нового «художественного» евангелия, которое, вопреки своей видимой «антитоталитарности», духовно-исторически вяжется с онтологией фашизма, для которого «вся суть духа состоит в подчинении телу» (как сказал Э. Левинас). Эта притягательность неявно указывает на тело как на проявление Абсолютного, как на каббалистический синопсис всех мистерий неба и земли. В противоположность благородным модернистским мотивам, чья трагедия состоит лишь в забвении целостной символичности «иконы», данное «искусство», которое выражается в представленном body art-е, больше не выносит абстракцию, ведь она, в конце концов, возникает из предощущения Инакового. Антисимволичность, блуждание натурализма радикализирует все, вплоть до присутствия плоти художника. Ложная апофатика уже не хочет Абсолютного, и поэтому (в истинном предчувствии о месте Епифании) унижает и уничтожает тело. Модернистский радикализм не в состоянии уничтожить иконический принцип, но его может уничтожить анти-икона. Насколько богочеловечность онтологически делает возможной икону, настолько глубинный фундамент body art-а является выражением противоиконического, заранее неудавшегося «покушения» на Бога и человека – в себе. В body art стекается весь шлак тысячелетнего разложения иконического синтеза.
Два образа: с одной стороны, человеческое искусство, которое движимо изобразительностью мысли и духовного проникновения; с другой стороны, нечеловеческая techne дотрагивания, koanov без просветления, в которых нет Духа и поэтому нет ни мысли, ни изобразительности, ни искусства.
Дух времени? Забудь; у времени, очевидно, много духов – но всегда одно перепутье.
О библиотеке
Мои сыновья достигли того возраста, в котором более всего нравятся комедии и кино-акции. Без этого, даже будучи философом, живущем на родине Славоя Жижека, я вряд ли бы заметил сцену из популярного фильма «Люди в черном»: Виль Смит вместе с элитой американских войск проходит экзамен для вступления в Национальный Офис, который должен наблюдать за движением инопланетян, живущих на Земле. Никто из кандидатов не знает, на какую работу его зовут. Bиль Смит осмеливается спросить: «Простите, а для чего мы здесь на самом деле?» Другой кандидат, тоже в черном, конечно, зубрила, подпрыгивает: «Позвольте, господин, я отвечу. Мы здесь потому, что вам нужны the best of the best of the best».
Я стал смеяться от всего сердца, и мальчики были убеждены, что папе Горазду вернулось здравое ощущение юмора. Но они ошиблись. Они не могли знать, что по поводу этой сцены я вспомнил, что служу в библиотеке. Не в некой симпатичной, импровизированной районной библиотечке, а в Национальной университетской библиотеке. Она, по идее, должна быть «лучшей» библиотекой в Словении – всем пример, если хотите. Поэтому и стараемся, хотя для постороннего взгляда все выглядит на грани комедии: составители каталогов на компьютерах придумывают до смешного подробные способы обработки книг, которые требуют очень много работы, а никому не могут быть полезны; библиотека превращается в псевдо-информационный центр, где, если вам повезет, можете узнать, в каком месте в южной Австралии дешевые пиццы, но с трудом найдете книгу, какая вам нужна; мы покупаем дорогие компьютерные справочники и носители информации, разные цифровые библиографии, которые храним за тройными печатями, а, к сожалению, они представляют интерес лишь в течение нескольких месяцев; подготавливаем дорогие проекты, для которых неясно – зачем они (к примеру, оцифровка целого старого рукописного фонда); учреждаются новые надзорные секторы и секторы программирования, которые с помощью элементарной статистики и пустой фразеологии осуществляют видимость «библиотековедения» – и так далее.
Такое поведение, которое, вопреки видимой гетерогенности, имеет общую черту, по моему убеждению, явно абсурдно, но в перспективе трудно сказать, почему это так происходит. Если хочешь быть «хорошим» или «лучшим» просто так, на пустом месте, которое не возникает из определенного общественного духовного опыта, смысл твоей работы пропадает без причин. «Культура – язык духовного опыта», писал один из самых проницательных мыслителей нашего времени, психоаналитик Мишель де Сарто. Проблема наших культурных учреждений, и библиотек в том числе, это направленность в сторону семантики, в отрыве от любой духовности. Большинство европейских культурных учреждений, например библиотека, значимо именно благодаря духовности. Поэтому в библиотеке, которая (под политическую диктовку или без нее?) превращается в синтаксис без содержания и значения, без идентичности и послания, без прошлого и будущего – запрещен вопрос: «а для чего мы здесь на самом деле?» Иными словами, каков изначальный контекст, в котором нечто как национальная университетская библиотека вообще имеет смысл. Такой простой вопрос, наверное, привел бы к ответу, что только духовный опыт греков, римлян и иудеев, опыт христианской ценности «плоти» и «слова», воплощенного слова и высказанной плоти, духовный опыт настоящего европейского гуманизма, с его критериями и предпочтениями, с его оценкой прошлого и его значения для нас, с его пониманием существенности религии, философии и литературы, с его оценкой книги и ее сущности, с ее пониманием достоинства народа и его метафизического смысла – что только такой опыт оправдывает наше существование. Мой друг Павел Рак хорошо выразил эту духовную основу библиотеки в своих воспоминаниях о путешествии по России (вышедших на словенском языке под названием «Возвращение святого Серафима»), в описании петербургской библиотеки им. Салтыкова-Щедрина (Российская Национальная библиотека): «Библиотека – место, где живут согласно старым, романтическим идеалам – настоящая противоположность какому бы то ни было насилию и дикости. Она – как храм, еще лучше – как монастырь. В ней преобладает некоторого рода религиозная вознесенность: воодушевление, почитание и служение ценностям культуры… Здесь все друг друга чтут и ведут себя благородно, ведь сюда заходит особое дворянство ордена знания и гармонии. … В этом храме гармоний можно жить месяцами и почти забыть про внешний мир. Это даже рекомендуется во времена, когда этот внешний мир заслуживает забвения – а такие времена здесь длились десятилетиями».
«Дело», для которого существует национальная библиотека, в такой перспективе кажется простым: «вознесённо» надо сохранять сокровища прошлого и настоящего, с помощью лучших технологий обеспечить самое качественное и значимое чтение наибольшему числу словенцев, и не неразумно приспосабливаться к «миру, который заслуживает забвения». Все остальное второстепенно и должно быть подчинено этой цели.
Но поскольку о библиотеке размышляют совсем иначе, бывает, что в разных пригородах на складах с повышенной влажностью гниют национальные книжные сокровища, покуда политики, якобы по финансовым причинам, проектируют построение новой библиотеки, а самозванные библиотечные специалисты в то время цинично провозглашают прелести «виртуальной» библиотеки; бывает, что приток серьезных книг ограничен спорадическими посылками и покупкой на годовой книжной ярмарке (да и то по принципу – как в детской считалке: «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой…»). При этом много говориться об интеграции наших библиотек в европейскую культуру; но так, что «Бюллетень новых поступлений» за последние месяцы в отделении философии сводится к нескольким книгам на польском языке, в отделении религии – к нескольким эзотерическим популярным иллюстрированным брошюркам, а в отделении литературы – к нескольким собраниям романов, которые беднякам по ту сторону Альп подарили милосердные австрийские издательства…
Вот так. Таким образом, в первой половине дня присутствуем при одном из видов (невидимом, маргинальном, но никак не без смысла) национального самоубийства. И не зная, почему самоубийство необходимо, и вопреки тому, что многие библиотекари чувствуют, «почему мы на самом деле здесь находимся». Да, Люди в черном. Я фильма не досмотрел до конца. Виль Смит благодаря своему вопросу сдал экзамен. Ну, слишком далеко от жизни, чтобы было смешно.