Лихая година
Шрифт:
Вот с какими душевными потрясениями и пережитыми ужасами начал я свою жизнь в школе.
В первое утро прибежали в училище охотники — набралось их не больше десятка. Это были подростки старше меня. Среди них были и Миколька с Сёмой, который очень похудел после горячки. Пришёл и Шустёнок, надутый, чванный, с колючей улыбочкой в прищуренных глазках.
Елена Григорьевна явилась в школу в том же платье и кофте, но в белом полушалке, повязанном по–деревенски.
В классе она записала всех на бумагу, заставила прочитать каждого по книжке и вызывала к доске — написать несколько
Сначала Шустёнок сидел в общей куче, а потом, когда нас разделили по группам, он нелюдимо забрался на заднюю парту и, словно нарочно, раз за разом дохал простудным кашлем. Он кособоко поднялся и с ухмылкой стал клевать носом то одно, то другое своё плечо. Это было смешно, и все повизгивали от хохота. Даже Сёма, измученный болезнью, заливался смехом. Учительница удивленно спросила Шустёнка, что с ним происходит, но он не ответил, а только искоса взглянул на неё одним глазом и отвёл его в сторону. Миколька повернулся к нему и с серьёзным видом пояснил:
— У Шустова язык-то — в кармане. Он там таится — людей боится: ябедник.
Все засмеялись опять, но Елена Григорьевна недовольно сдвинула брови и осадила Микольку:
— Не балагурь, Николай! Надо уважать место и товарищей.
Она подошла к Шустёнку, но он отпрянул от неё в самый угол.
— Не замай! —хрипло промычал он.
Елена Григорьевна покраснела и вернулась к своему столику. Она задумчиво и строго оглядела всех и заговорила с нами, как со взрослыми. Она внушала нам, что ученье в школе—это тоже работа, но работа не в одиночку, а общая, многолюдная, дружная, как на сенокосе или на гумне, или как на «помочи». А для того, чтобы эта работа — ученье — была спорой, успешной и радостной, необходим порядок, общее согласие, тишина, как это бывает в хороших больших семьях. В семье есть отец, мать, их слушаются, им попусту не перечат: они опытны, много прожили и пережили и знают, как надо вести хозяйство и как мудро воспитывать детей. Школа — это тоже семья. Она должна быть крепкой и слаженной, и старшая в этой семье — учительница. Ученики должны слушать её и подчиняться, как матери. Она наставляет только на добро, учит читать, писать и считать, чтобы в жизни быть разумными и сильными.
Однажды утром подлетел к школе вороной рысак с вытянутой атласной шеей, как на картинке. На блестящем чёрном тарантасе сидел ключовский барин — Михайло Сергеич Ермолаев, а рядом с ним — обрюзглый поп в шляпе и фиолетовой рлсе. Михайло Сергеич спрыгнул легко и, высокий, подвижной, с тёмной бородкой клинышком и длинным галчиным носом, широкими шагами подошёл к Елене Григорьевне с доброй улыбкой и приветливо снял измятую шляпу.
— Здравствуйте, милая девушка! Как устроились? Огляделись немножко?
Елена Григорьевна покраснела и сдержанно и учтиво ответила:
— Но ведь мне не привыкать стать, Михаил Сергеич.
К попу по–стариковски подбежал Лукич
— Ну, помогай мне вывалиться из колымаги, старик. Потом благословлю.
Лукич что-то бормотал ему бабьим голоском. Поп действительно не слез с тарантаса, а вывалился, опираясь пухлыми руками о плечи Лукича.
Михайло Сергеич поглядел на нашу ребячью толпу и ласково пробасил:
— Здорово, ребятишки! Вот и школа у вас. Учитесь прилежно.
Он повернулся к попу и запросто распорядился:
— Проходите, батюшка! Сейчас же начнём освящение. Приглашайте нас, молодая хозяюшка!
Учительница смущённо и с поклоном проговорила:
— Милости просим, Михаил Сергеич! Пожалуйте, батюшка!
Поп жирно прорычал:
— Лукич, разжигай кадило!
Он тяжело поднялся на крылечко и скрылся за дверью.
За ним легко вбежал Ермолаев и с крыльца опять оглядел ребятишек.
— Вводите своих питомцев, Елена Григорьевна! А вы, дети, входите по порядку, по двое, чинно–благородно.
Он показал из-под усов жёлтые зубы, и глаза у него стали свежими и молодыми.
— Люблю этих маленьких мужичков! Труженики, умники, с природной смёткой.
Учительница смело ответила:
— Потому и умники, Михаил Сергеич, что с ранних лет живут в труде. А это лето было для них тяжёлым испытанием: и неурожай, и холера, и потеря близких, и полное разорение, и обиды… Эти подростки и размышляют не по–детски.
Михаил Сергеич внимательно, с пристальным любопытством всмотрелся в неё, и над переносьем у него прорезались кверху две морщины.
— Да, да… Печальные события, которые даром не проходят… Так–с!.. Ведите детвору, Елена Григорьевна!
Он по–барски кивнул головой и перешагнул порог в коридорчик.
В школу явилось уже человек двадцать, половина — из поморских домов. Во время молебна никто из них — конечно, и мы с Кузярём и Сёмой — не крестились и не кланялись, а стояли столбом. Барин Ермолаев стоял позади попа, сбоку у окна, и подпевал ему глухим басом, выпячивая кадык:
— Го–осподи, поми–илу–уй!
А поп в епитрахили играл кадилом, а иногда взмахивал им, и синий пахучий дымок вился колечками и клубочками, поднимаясь к потолку.
Лукич подкрадывался к нам и со злым ужасом в выцветших глазах шипел:
— Молитесь, окаянные! Кулугуры беспутные! Он, батюшка-то, башки вам свернёт, святотатцы!
Но мы стояли истово, неподвижно, как чучела. Учительница подошла к старику и что-то прошептала с упрёком.
Вошли староста Пантелей и сотский. Они по–хозяйски пробрались вперёд, а Пантелей даже оттолкнул Елену Григорьевну назад.
Поп сказал непонятное строгое напутствие, а потом начал разбрызгивать кистью из лошадиного хвоста воду и на нас и на парты. Потом он помахал нам крестом и протянул его Ермолаеву. Барин приложился к нему губами, поцеловала крест и учительница, а затем один за другим стали подходить ребятишки. Но мы, беспоповцы, попрежнему стояли, как истуканы, и теснились позади всех, у самой двери.
— А вы там чего торчите, шелудивые? —с добродушной строгостью крикнул поп. —Кулугуры, что ли? Ну, бог с вами, еретики!