Лихая година
Шрифт:
Александр Алексеич засмеялся.
— И выходит, что учить учёного — только портить.
У меня вот тоже хорошие наставники — бедняки да батраки. Живу с ними в своей школе одной семьёй и едим из общего котла. Они словно сговорились с Тихоном Кузьмичом: о том же толкуют и готовы на всякие драки. Вот эта община мне по душе.
Мы с Иванкой прислонились спинами к задней стене, около двери, и не смели сесть на свободные табуретки у стола. Елена Григорьевна подошла к нам и молча, с ласковой улыбочкой указала на эти табуретки. Она обняла
Тихон показался мне в этот день таким же крепко сбитым, кряжистым, как и раньше, до его ареста, только лицо стало серым и немного одутловатым. Его рыжие, коротко остриженные волосы и твёрдые зеленоватые глаза стали ещё заметнее. Что-то строптивое и недоброе застыло не только в лице, но как будто и во всей его фигуре. Елена Григорьевна всматривалась в него и вслушивалась в его слова, когда он задавал вопрос или говорил сам, а говорил он решительно и убеждённо. Должно быть, он много передумал и много выстрадал за несколько месяцев тюрьмы.
Взгорье перед окнами сияло пушистым снегом, а в воздухе перхали лёгкие хлопья и медленно падали на землю. Небо было мохнатое от снегопада и казалось низким, не выше изб верхнего порядка. От этого снегопада в комнатке было очень. светло и приютно, а белые подушки на кровати и отдёрнутые к косякам занавесочки казались ослепительно серебристыми.
Яков, остриженный в кружок, сидел истово, как в моленной, но с Тихоном, очевидно, виделся не раз и о многом договорился с ним — в мимолётных переглядках они понимали друг друга без слов. К чаю он не притрагивался: из мирской посуды пить запрещалось поморскими правилами. Тихон щёлкнул пальцем по его стакану и пошутил без улыбки:
— Вот тоже община… поморская… Хорошая ловушка для мужиков. Не мирщиться, не смешиваться... Ядение и питие из своей посуды и послушание перед настоятелем. Мироеды любят повластвовать в таких общинах. И выходит, что община-то и барам служила, а теперь, при воле, и кулакам служит.
Костя сидел в конце стола, за самоваром, около Фени и молчал. На Тихона смотрел он с дружеской гордостью.
Яков отодвинул стакан, поднял руку с растопыренными пальцами и оглядел всех с дружелюбием, словно хотел обрадовать каждого.
— Согласие-то наше поморское — тараканье, Тихон Кузьмич. Сам знаешь. В старые времена люди гонимые собирались для молитвы о спасении от бед и напастей да для совета на боренье с мирскими владыками. А сейчас и друг от дружки благости не ждут: каждый надеется на свой плетень и поклоняется медному пятаку. А появится на улице поп да урядник — все разбегутся по своим мазанкам. Вот ты меня, Тихон Кузьмич, на смех поднял. А ведь не то нечисто и гибельно, что входит в уста, а то, что из уст исходит.
Он решительно и возбуждённо схватил свой стакан остывшего чая и большими глотками выпил до дна.
— Не в этом закон и пророки. Этим заклятьем нас и держат всякие Стодневы в своей крепости.
Все засмеялись, а Богданов даже в ладоши захлопал, но тут же выхватил книжечку из кармана и карандаш.
— Запишу, запишу…
Елена Григорьевна в восторге крикнула:
— Замечательно! Очень верно!
А Тихон впервые усмехнулся и подмигнул Якову.
— То-то я слышал, что ты в своей моленной в божеских книгах обличенье спроть богачей, попов и неправедных властей выкапываешь.
Яков совсем осмелел и с блеском в глазах ответил убеждённо:
— Правда-то сейчас только подмётная.
Тихон подзадорил его:
— Берегись, как бы и тебя не связали да в острог не заперли.
Яков хитренько прищурился и скромно отшутился:
— Да уж как-нибудь минует меня чаша сия… Мужики наши молчать привышны, а спроть слова божия кто ополчится? Ну, а слово истины нетленно в душах наших.
Он говорил без запинки, как начётчик, но даже мне было ясно, что он играет словами под прикрытием благочестия.
Елена Григорьевна смотрела на него с ярким любопытством. У неё дрожал подбородок от сдержанного смеха. Для неё Яков был новым человеком, искателем правды, который дошёл до своей мудрости собственным умом. Он любил книгу и переживал наслаждение з розыске дорогих слов в загадочной славянской речи, как любитель решать запутанные задачи.
Богданов тоже слушал его с удовольствием и неугасающей улыбкой и записывал что-то в своей книжечке.
— Вот она где, жизнь-то живая… — радовался он. — Я живу с таким народом в своей школе и умнею каждый день. Он не нуждается в благах, которые хотят навязать ему проповедники общинного рая. А его подлинный общинный мир связан с ненавистным старостой, мерзавцем сотским и лицемером попом.
Неожиданно прозвенел негодующий голос Кузяря:
— Ко мне третьёводни ввалился наш сотский с аршинной книгой подмышкой. «Плати недоимки да по круговой поруке начёт на беглых». Мамка завыла и хотела в ноги ему… а я её в чулан загнал! С меня, мол, взятки гладки: я — парнишка, на сходе безгласный. «Ты, — говорит, — парнишка, вот я и сдеру с тебя штанишки». У меня, мол, штанишки драные, ты, мол, только дырки сдерёшь. Ушёл он и во дворе орёт: «С молотка спущу весь твой дворишко и всю хурду–мурду…» А я вышел из избы и в спину ему хохочу.
— Ой, Ваня! —рассмеялась Елена Григорьевна. — Небылицу сочиняешь. Да и нехорошо врываться в разговор взрослых.
Тихон поощрительно поддержал Иванку:
— Это верно, учительница! Он у нас самосильный парень — знает, что к чему. Не врёт: сотский из избы в избу заходил с этой душевой книжкой. Мне он только издали прокричал.
— А потому, что он тебя, как огня, боится, — разохотился Кузярь. — Однова с горы ты его спустил, а сейчас как бы душу из него не выдавил.
Елена Григорьевна покачала головой.