Лихая година
Шрифт:
Он подскочил ко мне с лихорадочной торопливостью, поискал закладку и открыл дальше, в конце книги. Он распалился и, как горячий спорщик, напористо доказывал свою правду, извлекая её из творений тех же «святых отец», которыми пользовался, чтобы убедить прихожан в другой правде, краснобай Митрий Стоднев. Глаза у Якова блестели, на скулах вспыхнули красные пятна, даже руки дрожали у него от возбуждения и от протестующего гнева против нечестивых беззаконников и лицемеров. Он уже забыл обо мне, как о парнишке, а смотрел на меня, как на своего противника или как на человека, который обманут антихристом. Мне было и неприятно от его вдохновенных наскоков и занятно наблюдать, как он обличает фарисеев и мерзких владык
— Гляди! Читай и думай. Бери, как оно написано, а не толкуй на свой лад — криво и лживо. Читай!
Но он сам стал читать с злорадным нетерпением:
— «Воздохнут и вострепещут царии земстии, и князи велицы, и воеводы, и весь сан богатых, елико их есть притязание много имете на земле неправдою…» А дальше что? Тут уж прямо не в бровь, а в глаз: «И горе будет властелинам неправедным, не токмо делом насилующим и ранами казнящим… но одеяния и пищи не дающим и гладом морящим… Зане наста отмщение, и будут окаяннии тии в страхе велице… руци их и нози вострясутся и власи глав их восстанут… И паки люте вам, богатым…» А это всё кому гроза? Знамо, всем душегубам и мерзкой власти. А от кого гроза?! Сам видишь. А ежели не видишь — думай. От народа — от обездоленных, голодных, ограбленных, пущенных по миру… То-то вот… Видишь, мудрость какая? Правда-то — вот она. А её попы, да лжеучители, да мерзкая власть секут и распинают. Значит, все наши великомученики — Микитушка, Петя Стоднев, Тихон, Олёха… и весь наш бессчастный народ — истинно праведные… От них и отмшение.
Он сел за стол, сердито захлопнул «Цветник», сунул его в угол, под образа, ударил кулаком по столу и вознегодовал:
— До чего довели! Через какие неисповедимые муки гонят народ! Запомни, что прочитал… глад, мор, трупии в домех… А отчего? От мерзкого владычества… Давно меня, ещё в парнях, думы эти терзали… Должно, так и пророки являлись… Ну, только вострепещут от страшного суда и богатии и воеводы неправильные… Был Стенька Разин, был Емеля Пугачёв… да только не им уготовано было всё вверх дном перевернуть… Идёт другой грозный судия… Везде об нём являются знаменья… Знаменья эти — как белые птицы: летают по всем краям и весям… Будет отмщение!.. Будет!..
Он опять ударил кулаком по столу.
Старуха сидела в дальнем углу и, словно неживая, мотала с пальцев на локоть шерстяные нитки с двух клубков. Она как будто не видела нас, занятая своими дряхлыми думами.
Из чулана вышла Катя с матерью — обе довольные, улыбающиеся. Катя с притворной сварливостью крикнула:
— Ты что это, Яков Иваныч, кулаками стучишь? Ишь, разбушевался! Страшный какой! —И, указывая на него пальцем, она похвалилась перед матерью: —Он у меня уж апостолом стал… Видишь, даже перед парнишкой кипмя кипит, а в моленной, как Громовой, молоньи мечет. Уж не знаю, надо ли мне детей родить, — пошутила она с притворным раздумьем. — Боюсь, как бы он, такой взбалмошный, не стал младенцами, как поленцами, драться. От него и так старики разбегаются.
Мать смеялась, любуясь ими обоими.
— Господи, гляжу я на вас и не нагляжусь… Верно говорится: без любови и песня не поётся и дом не строится.
— Настасья Михайловна, любовь красотой дышит и цветами цветёт. Жива любовь — жива и душа наша. Оно хоть и сейчас девок продают и с сердцем ихнем не советуются, да ведь трава-то и из темницы земной к солнышку пробивается и расцветает жар–цветом: без любови и жизни нет.
— Ну, пошёл говорок речи свои серебром рассыпать…
— А это оттого, Катенька, что я и за тебя душу выкладываю…
Мать радостно и завистливо слушала их обоих и улыбалась сквозь слёзы.
— Ну, будет тебе жар раздувать! Ты только невестке сердце надрываешь: у неё с браткой не любовь была, а побитушки да терзанье. Её наши бирюки до порчи довели.
— Не буду, Катенька, молчу…
Сорок лет спустя этот «Цветник» я нашёл в старом дедушкином выходе, в куче всякого хлама, и взял с собою, как память о моём детстве, о деревенском моём житье-бытье, о первых шагах моих в познании жизни.
XXVII
Прошло уже более полувека с тех дней, когда я, подросток, захаживал на «стояния» в моленную, чтобы попеть в общем хоре и послушать «прения» в перерыве между утреней и «часами», но и сейчас не забыты все эти горячие душеспасительные споры. Все они сводились к одному — к своему крестьянскому житью–бытью, к бедственному положению — к малоземелью, к неурожаям, к голодухе, к нищей своей зависимости от помещиков и богатеев. Но эти дни неурожая и голодовки с особенной яростью возбуждали мужиков против мироедов и бар. Уже в зрелые годы я старался разобраться в этих сумбурных, крикливых спорах и приходил к выводу, что в то лето деревенский народ готов был громить и барские и кулацкие поместья. В нашей губернии так оно и было: всюду вспыхивали бунты, в разных местах происходили разгромы дворянских гнёзд, поджоги, убой скота, и нередко голодающие деревни отбирали хлеб у помещиков и кулаков. Но так как по уездам и волостям мужики выступали отдельными деревнями и в разное время, полиция и земские заправилы легко расправлялись с бунтующими сёлами и подавляли восстания. Рабочий класс ещё не был организован и не мог возглавить и организовать крестьянское движение.
А беспокойная мысль обездоленного мужика искала ответа на мучительные вопросы и выхода из безнадёжности. Прямо и беспощадно ставились вопросы о богатстве и бедности, кому должна принадлежать земля и что нужно делать, чтобы восторжествовала правда и справедливость. В те дни эти вопросы страстно обсуждались на собраниях наших поморских сектантов. Перелистывая старинные рукописные книги — сборники обличительных «слов» и посланий, написанных какими-то бунтарями против деспотов и лютого правопорядка, — я вновь слышу эти горячие обличения и призывы к борьбе из уст Якова и Паруши.
Яков поражал всех начитанностью: наизусть говорил тексты и против богатых, и против церкви, и против неправедных правителей или брал толстые книги с разноцветными лентами–закладками и уверенно открывал именно на той странице, где был нужный ему текст. Рассуждал он о злых судьях, о жадности и злодействах богачей — помещиков и мироедов, об антихристах–попах, которые служат гонителям правды, свидетельствуют ложно и сами преследуют тружеников ради своей маммоны. И когда кто-нибудь из справных мужиков возражал ему, что по десятой заповеди — грех завидовать достаткам ближнего, Яков с улыбкой сильного вставал с места и выхзатывал из кучи книг толстый фолиант с медными застёжками, победоносно щёлкал ими и взмахивал книгой, словно хотел ударить ею по голове возражающего. Но чаще всего он клал на налой несколько книг и рукописей, пёстрых от фиолетовых строк, совал их в лицо смущённому сопернику и кричал обличительно:
— А что возвещает блаженный Ипполит–мученик в слове осьмом? «Пастыри яко же волцы будут, иноки и черноризцы мерзкая вожделеют, богатии немилосердием одиются…» Есть это аль нет? А кто они? «Словом — богобоязненни, а делы — нечестиви». А чего сказано насчёт бедных и страждущих? «Воистину, братие, тесно есть нам отовсюду».
Все согласно кивали головами, вздыхали, переглядывались и гудели:
— Истинно так — тесно… И податься некуда…
— То-то вот… Куда ни повернись — одни волки. И не волки, а злодеи да супостаты, палачи да богатеи. Это про Митрия Стоднева сказано: «Словом — бого–боязненни, а делы—нечестиви». И про попов тоже: «Пастыри волцы будут». Не будут, а были и есть.