Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
На беду, где исподтишка, а порой и откровенно стали поговаривать о выборах князя на Дулебах. И выбирали его якобы силой, и выбрали не того, кого следовало бы выбрать.
Откуда пошли эти пересуды, никто не говорит. Недовольные всегда найдутся, а такие, что подхватят и приумножат шепот, и подавно. Есть такие, наверное, среди мужей ратных и думающих, что себя хотели бы видеть на месте Келагаста, вот и нашептывают приезжим, а нашептывая, сеют неуверенность или еще хуже — возможно, опорочить дулебов на выборах. Оно, если быть до конца искренним, что водится за Келагастом, почему Даная вон как долго сопротивлялась воле старейшин и не хотела брать с ним слюб.
Теперь, когда разрешается (а перед вечем, как и на вече, разрешается всякое), поговаривали даже такое, что ему нельзя верить. Да, будто Даная сказала старейшинам, когда пришли к ней в третий раз и приперли к стене: «Бери слюб и дай нам князя», взбешенная была и сказала: «Разве муж — юбка, которую сегодня можно полюбить, а завтра пренебречь ею? Дайте время присмотреться и взвесить».
«…Ты сама выбирала его, уверяла, что выбрала достойного. Теперь хочешь присматриваться еще и взвешивать?»
«Потому что так предпочитаю».
Что-то здесь есть и неверное. Одни видели эту неуверенность в домогательстве Келагаста, чтобы стать князем и повернуть это в большую выгоду для себя, другие подкрепляли эту догадку еще слышанными якобы с Данаиных уст словами. Да, когда деваться было некуда, сказала якобы: «Я согласна, пусть мужем моим и предводителем дружины на Дулебах будет Келагаст, а на стол сажайте сына. Он — единственный наследственный муж достояний отца моего, ему и быть князем на Дулебах».
«И что же старейшины? — допытывались люди из других земель. — Пошли или не пошли на уступку княгине?»
Да нет, не поступились своим. «Пойми, — сказали, — не сегодня, то следующим летом соберется всетроянское вече, выбирать главного князя земли. Сын твой, как малолеток, не может быть избран. Неужели из-за твоей прихоти дулебы должны перестать быть главенствующим племенем у антов»?
«Вот оно что! — задумывались люди. — Вот какой это князь и что скрывается за личиной такого князя! Ну, нет, мы — не Даная. Бороться станем, если так. Да, сами станем и других позовем».
Беседы оживлялись, а оживляясь, разжигали жажду желаний или нежеланий человеческих. Когда прибыли тиверцы и подтвердили то, о чем были еще кривотолки: князь Волот не удостоил сородичей своим присутствием на вече, сына прислал вместо себя, неуверенность и вовсе взяла верх над уверенностью и заполонила все.
— Кто ж будет править вечем?
— Совет старейшин, кто же еще.
— В этом совете должен быть кто-то один, кто правил бы и советом, и вечем.
Выискивались и более уверенные в себе и в своих обязанностях.
— Над чем ломаете голову, — говорили. — Кого выберут из совета, тот и будет править. Гляди, какие стали, без предводителя шагу не могут ступить.
Говорили, когда собирались в кучу по окрестностям, не умолкали и тогда, как сошлись на вечевой площади в городе Волыни. Ибо хотя на вече и зовут только мужей и старейшин уважаемых родов, другого народу тоже было много. Зрелищ в землях славянских никогда не хватало, а таких, как это событие и подавно. Было их, незваных, и с Волыни и с окрестностей, было и из дальних от Волыни селений и земель. Кто прибыл со старейшиной, который имел преклонный возраст и требовал опеки, а при необходимости и защиты, кто как отрок при ратном муже или слуга при думающем муже. Было бы желание, повод всегда найдется, тем более, что и мужи и старейшины не возражают, чтобы на вече были и молодые. Надежнее чувствуют себя, когда каждый имеет свою защиту. А обычай всякому позволяет придти на вече и присутствием поддержать тех, на чьей стороне правда, а то и поднять голос против неправедных. Поэтому и шумят между собой и ждут, когда же выйдут на возвышение советники от племен и скажут: «Внимание и повиновение!»
А они тянули почему-то. Этим пользовались гусляры и зарабатывали на жизнь игрой и пением или разгоняли скуку человеческую и рассказывали скучающему народу байки в сопровождении тех же гуслей. Светозарко имел и свои за плечами, однако не вынимал их из мешка — разве гоже ему, малолетке, соревноваться с седыми, а то и белыми, как лунь, старцами, знающими все, что знает народ и являются мудростью народа? Стоял около одного и, молча, слушал, стоял около другого — и тоже слушал. И потешался, слушая, и мотал, что пели или рассказывали, на ус.
Там над Бугом, над рекой Туман стелился под горой, Гей, гей, Между долею людскою. Славься с ночи, славься рано И назови судьбу туманом, Гей, гей, Не сестрой, а лишь обманом. Счастье-обольщение идет долом, Когда ночь берет всех измором, Гей, гей, Когда ночь берет всех измором. Колыхал тогда вволю Ту счастливую людскую долю, Гей, гей, Ту счастливую людскую долю. А как денек только засиял, Туман-доля где-то пропадал, Гей, гей, Когда играя, ее не имел. Там упадет чудо-росой, Там всплывет жалостью-слезой, Гей, гей, Не сладкой — горькой.Княжич Светозарко был, пожалуй, слишком внимателен к пению старого, а может, и был заметно вдохновлен тем, что слышал из его уст, — гусляр положил на него глаз раз, положил второй и положил руку на струны.
— Откуда будешь, молодец? — спросил благосклонно.
— С Тиверии, достойный. Из города Черна, что на Тиверии.
— О! Так издалека прибыл. Сам или с отцом?
— С братом.
— Играешь? — кивнул на мех за плечами.
— Учусь только.
— И кто твой учитель?
— Мир, вокруг. И птицы поднебесные. Старый застыл удивленно.
— Ну, сыграй нам что-нибудь, Давай, послушаем.
— Ой, что вы, — смутился отрок. — У меня так не получится, как у вас. Только в стыд вгоню себя своей игрой.
— Играй, как получится. Не на гонках — ведь мы. И юный еще, никто тебя не осудит.
— Я еще на сопели играл себе, — оправдывался, а тем временем снимал мех с плеч, доставал гусли. — На гуслях немного приходилось, так, как вы, не могу.
Не только гусляр, все, кто был вокруг, не ехидничали, сидели или стояли сосредоточенно и с интересом ждали. То ободрило отрока. «Что же им спеть? — думал, а тем временем перебирал струны. — Разве то, что не давало спать, пока не вылилось мелодией и не стало песней? Страшно почему-то, однако лучшей у меня, пожалуй, и нет».