Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
— Верх! — дружно воскликнуло вече. Молодец взял над князьями верх! Слава такому! Слава и хвала!
Битва с князьями набирала не столько острый, как потешный вид.
— Голоса разделились поровну, — сказал старейшина, правивший вечем. — Одни — за князя Острозора, другие — за Келагаста. Есть еще желающие что-то знать и добиваться?
— Есть
— Вече слушает.
— Пусть скажут оба, с каким намерением берут они на себя обязанность старшего князя?
— А это уже говорилось, это всем известно.
— Тогда спрашиваю другое: какого князя убирают со стола силой?
На этот раз смех был повсеместный и длился дольше, чем полагалось бы.
— Я скажу, — смело, и со смехом на устах поднял руку князь Киева, россов и втикачей. — Того, кто не может справиться с возложенной на него обязанностью: защищать землю от супостата, быть справедливым судьей родам и народу. Келагаст помолчал мгновение и сказал:
— Я тоже так думаю.
— Так? — не удержался и заорал кто-то из толпы вечевой. — За Келагастом не может быть перехваченной возможности. Он не имеет своих мыслей, только соглашается с чужими!
— Да, Острозор одолел!
— Думаете? — обернулся к тем, кто кричал, Светозар. — Как по мне, князь Острозор тоже темнит, прикрываясь умением и обязанностью. Не первое лето княжит, должен знать, всякого князя, а князя-судью устраняют по трем причинам: когда он в делах и помыслах своих опирается не на башковитый народ, а противное тому — на тугоумных болванов; если превыше всего ставит похвалу имени своему и упивается похвалой, как бражник хмелем, наконец, третья причина — когда держится стола, на который его посадили по недосмотру, как полевой клещ кожи; только с мясом и можно выдрать его оттуда.
Вече не смеялось — хохотали уже вовсю ширь веселой натуры, а старейшина гусляров поднялся тем временем и крикнул, осиливая хохот:
— Вот кто должен быть старшим князем у антов!
— Да! Молодец с Тиверии пусть будет старшим!
— Он не князь там! Молод еще!
— Молодость — не порок, зато мозги имеет в голове.
— Тихо! Постойте, — вышел на возвышение кто-то из ратных мужей. — Ты правда княжеский сын с Тиверии? — обратился он к отроку.
— Да, один из семи сыновей, Светозар.
— Так чего действительно колебаться? — муж повернулся к старейшинам. — Княжич взял верх над всеми князьями, сам он и будет старшим среди князей.
— Негоже так! Сказано же: он не является еще князем.
— Тогда будет им. Или Тиверия не захочет иметь такого князя?
— Это неразумно! Кто возглавит рать, когда надо будет возглавить? А кто — посольство, когда дойдет до него? Думаете, ромеи или иные из чужкрая послы станут вести переговоры с малолеткой?
— Пока до того дойдет, вырастет.
— Неразумно это! И то не гоже для мужей думающих!
Князь Киева, наверное, не очень печалился о том, что не взял верх над Светозаром — стоял в стороне от всех и улыбался в усы. Однако и упорство дулебов не обошло его стороной.
— Правда ваша, — подал и свой голос, — живем под богами, всякое может случиться. Сегодня тихо-мирно на рубежах, завтра — нет. Рисковать, думаю, неразумно. Однако и такого сообразительного молодца не допускать к делу стольному тоже не приходится. Чтобы этого не произошло, отрекаюсь от мысли и доброго совета его отца — брать на себя обязанность главного князя земли Трояновой и вот что советую сделать. Пусть будет так, как было: князем, ответственным за покой братских земель оставим князя дулебов Келагаста — он моложе всех нас и храбрый как ратоборец, а первым советником у него сделаем этого молодца с Тиверии. Не сегодня, то завтра из него будет достойный Келагаста-ратоборца посол от наших земель и муж думающий. Пусть оба и будут в ответе за покой на рубежах и в земле Трояновой.
— Славно! Согласны! — дружно поддержало князя Киева вече — сначала только дулебы, далее и все остальные. По лицам старейшин, которые сидели вокруг возвышения, тоже видно: они согласны на это. Согласны и стараются угомонить народ, завершить вече так, как велит обычай, — заключением договора. А для этого нужно спросить еще, согласны ли на это Келагаст и Светозар.
XIX
Есть над народом и его совестью воля Белобога, но достаточно и Чернобога. Поэтому есть обычай, взлелеянный человеческим совестью, и есть взлелеянный татями. Один из них велит не судить победителей и не уповать на слезы поверженных, говорить если не вслух, то про себя: могут ли болеть чужие раны?
У лангобардов, как и у франков, также не болели, наверное, раны гепидов. Видели оскверненную цветущую недавно землю и радовались тому, что она разорена, видели поверженный цвет гепидской земли — мужей, отроков, девиц, юных жен и воздавали хвалу тем, кто повергнул их, делили сытое застолье с татями, и величали их среди всех достойных наидостойнейшими, среди всех победителей победителями. Как же, они — союзники аваров и друзья кагана. Могли бы вспомнить, будучи обласканы благосклонностью аваров, что солнце не знает остановки, и на смену дню приходит ночь. Баяну, не до того было. Хмельные глаза видели только обильное застолье, хмельной ум помнил только победу, как и охваченное хмелем сердце склонно было к одному — возносить победителя. А что победитель отгулял свою свадьбу на добытой ратной силой земле, насытился хвалой, что соседи воздавали, и засел в своей великоханской палатке новое терзание творить. Знал же: роды его сыты нахапанным, порядок в родах и без него есть кому держать. Он как предводитель должен думать теперь, как быть дальше и прежде всего с соседями. С империей, конечно, подождет, с франками также. Это те соседи, которых до поры до времени лучше не трогать. А как быть с лангобардами? Союзники они, вроде, и выгодные, а еще выгоднее кажется кагану их Паннония. Там долины и долины, а на тех долинах тучные травы, привольные пастбища. Такие привольные и такие богатые живностью, что другие такие разве что на мезийских и фракийских долинах можно отыскать. А еще из тех долин вон как удобно будет ходить на ратные промыслы — и на ромеев, что за Дунаем, и на славян, которые сидят у подгорья и на нижнем Дунае. Воистину правду говорят: Паннония — земля-кормилица, земля-благодать. Как же быть с ней и как — с союзниками лангобардами? Среди них оставил из-за трудностей, рожденных походом на гепидов, роды своего племени. Теперь должен забрать их? А куда? Всем аварам не тесно ли будет на земле Гепидской, тем более, что и гепиды остались на ней?
Чувствует Баян сердцем: желание иметь землю Паннонии своей вон, какое большое в нем, а сомнение, стоящее на перепутье, не меньше, и кто знает, как обернулось бы, что взяло бы верх в его помыслах, если бы на помощь ему не пришли, оставленные среди лангобардов, родственники. Что-то они не поделили там с лангобардами, вернее, лангобарды не захотели поделиться с ними. Застукали одного из аваров на дворе, тогда, когда брал или, всего лишь, хотел взять собранный на ночь скот, и забили, как татя. А кто из аваров прощал когда-то кому-то кровь сородичей своих? Поднялось стойбище и отправилось на лангобардское селение. А уж как отправились, никого не пощадили, чтобы на эти разборки не появился король и не встал между бьющимися, сеча могла бы втянуть другие селения, и кто знает, не завершилась бы погромом как аварских, так и лангобардских родов.
Баяну поведали уже: король Альбоин прислал к нему посольство, не иначе, как с жалобой на бесчинства аварских родов. Что скажет послам? Пообещает угомонить мятежных да на том и остановится? А если король лангобардов потребует большего?
— Прикажите, пусть заходит тот, что прибыл от лангобардов, — решился все-таки выслушать главного из Альбоинского посольства. Когда посол отклонил завесу и остановился перед ним, собираясь с духом, не стал ждать его речей, сам заговорил. — Что случилось? Какая такая причина заставила собрата моего, короля Альбоина, прибегать к услугам послов?