Лихо ветреное
Шрифт:
Павел сидел, злился и совершенно трезво осознавал, что злиться он не имеет никакого права. Ну, приехал крутой Серый в гости к своей… ну, к этой… к своему лиху ветреному. Какое ему, Павлу, до всего этого дело? Кажется, вчера его об этом уже спрашивали. И вот на кой же черт он поперся с Макаровым в это убогое казино?
И когда же, наконец, этот мифический Серый вылезет из своей летающей тарелки?
Из летающей тарелки никто не вылезал, зато дверь Зоиного подъезда хлопнула, и во двор элегантно, как на подиум, вышла… в общем, вся из себя такая вышла! Светлый легкий шелк струился и льнул к фигурке, белые плетеные босоножки на плоской подошве эксклюзивно плевали на массовую моду, белая же
Топ-модель шла через двор к арке не торопясь, не глядя по сторонам, на ходу роясь в своей породистой сумке. Потом захлопнула сумку, подняла голову, увидела машину Серого — и захохотала. То-то, позлорадствовал Павел. Нормальная реакция нормального человека.
Машина Серого дрогнула, противоестественным способом развернулась на месте правым боком к топ-модели, правая передняя дверца бесшумно открылась, и блистательная топ-модель ловко нырнула внутрь, несмотря на высокую подножку и узкую юбку. Так это что ж такое-то?.. Так это к кому сюда Серый ездит-то?
— Зоя! — Греческий Федор опять возник в открытом окне второго этажа и явно обращался к кому-то здесь, во дворе. — Зоя, Манька киселя просит. Можно?
— Можно! — крикнула топ-модель, выглядывая в открытую дверцу машины. — Можно, свари! Только не очень сладкого.
Она махнула греческому Федору рукой и захлопнула дверцу. Греческий Федор тоже помахал рукой и исчез из вида. Бронированное корыто Серого опять бесшумно развернулось на месте и исчезло в арке, будто его и не было никогда. Павел сидел, хлопал глазами и пытался слепить из всего увиденного хоть сколько-нибудь логичную картину. Картина не лезла ни в какие ворота.
Павел еще посидел, подумал — и полез из машины, краем сознания отмечая, что его ухоженная, вручную отлаженная, совсем еще не старая «десятка» гремит, даже стоя на месте с выключенным мотором, как пустое ведро. Не в пример полированной керосинке этого крутого Серого. Это сравнение тоже, конечно, настроения не улучшало.
И это тоже раздражало — подъезд нараспашку, никаких кодовых замков, тем более — никакой охраны. Провинция провинцией, но ведь вокзал — буквально в паре сотен метров. Заходи кто хочешь, делай что хочешь, хоть жить поселяйся. Вон тут сколько на первом этаже закоулков, и комнатки какие-то, забитые старой мебелью, велосипедами и детскими колясками. И — ни одного замка ни на одной двери. Слева — лестница в подвал. Павел спустился на несколько ступенек, заглянул вниз — под всем домом огромное помещение, чистенькое, хорошо освещенное, со множеством кладовок, и двери у большинства из них тоже нараспашку. Дикие люди. Телевизор не смотрят, что ли?
Так, на первом этаже никаких квартир нет. Павел поднялся на второй, попутно отмечая чистоту и ухоженность этого открытого всем ветрам, всем бомжам и всем террористам подъезда, умилился двум креслицам на площадке между лестничными пролетами, потрогал герань, буйно цветущую в многочисленных горшках на подоконнике, — надо же, живая! — и остановился на площадке второго этажа. Огромная какая, даже в его доме лестничные площадки меньше. За ее счет каждой из четырех квартир можно было бы добавить несколько метров жилой площади. Размашисто предки строили. Провинция!
Из какого окна греческий Федор кричал «Зоя»? Павел
— Здравствуй, — сказал Павел. — Ты почему в глазок не смотришь?
— А чего там? — ломким баском спросил мальчишка, не закрывая дверь, посмотрел в глазок, а потом потер его пальцем. — Ничего там такого… Здрасте. Да вы заходите, чего на пороге стоять.
Мальчишка еще шире распахнул дверь, приглашающее помахал рукой, повернулся и спокойненько потопал по длинному коридору, на ходу поддергивая широкие цветастые трусы. На голой спине у него скотчем был приклеен большой лист бумаги с крупной надписью черным фломастером: «Прошу как человека! Не мешай хотя бы чаз!» «3» было исправлено на «с» красным фломастером.
— Федор! — заорал мальчишка где-то там, в конце коридора. — Это к тебе! Почему это я всегда открывать должен? — Свернул направо и пропал.
Павел покачал головой, шагнул через порог и прикрыл за собой дверь. Нет, не смотрят в этом доме телевизор. И газет не читают. Просто недопустимое легкомыслие.
В конце коридора, теряющегося на горизонте, возникла фигура греческого Федора, тоже голого до пояса и тоже, кажется, в широких цветастых трусах. А, нет, это фартук. Веселенький такой фартучек с оборочками и бантиками. Странно нынче одеваются греческие боги. И еще было что-то странное, что никак не вязалось с этой ослепительной внешностью и чего Павел сначала не понял: Федор заметно хромал на правую ногу, и хромота эта была давней, привычной, уже вписавшейся в пластику тела и подчинившей ее себе. Врожденное что-то, что ли? Нет в мире совершенства… Бедный парень.
Бедный парень неторопливо подходил ближе, и Павел с каждым его шагом видел все больше подробностей. Ничего врожденного там и в помине не было. Страшный рваный шрам от бедра почти до щиколотки, грубый, ветвистый, как дерево, — наверное, все мышцы были порваны. На правом боку — еще ветка рваного шрама, правда, уже не такого страшного. Зато совершенно невероятный шрам на руке чуть ниже локтя — очень сложный перелом был, открытый и, скорей всего, осколочный. Похоже, потом его не один раз оперировали. И вся грудь в шрамах — тонких, длинных, неглубоких, нисколько не нарушающих гармонию безупречной мускулатуры и гладкой, слегка загорелой кожи. Федор поймал взгляд Павла, едва заметно усмехнулся и почесал грудь правой рукой. На правой руке не было указательного пальца и половины безымянного. Павел заметил эту снисходительную усмешку — и мгновенно успокоился. Кажется, тут жалеть некого. Вон как этот красавец ловко продемонстрировал все свои боевые раны. Может быть, еще и гордится ими? Ну да, шрам на роже мужикам всего дороже… Интересно, в каких таких сражениях он заработал всю эту неземную красоту? Ему, похоже, и двадцати нет. А шрамам — лет пять.
— Здравствуйте, — спокойно сказал Федор, подходя ближе и с пристальным интересом рассматривая Павла. Почти так же, как Павел только что рассматривал его самого. — Это вы отец Гарика? Я вас чуть позже ждал. Мне показалось, Зоя на час назначала. Извините, я в таком виде… Сейчас оденусь — и мы поговорим. Проходите вот в эту комнату, подождите, я через минуту…
Федор снял фартук — под ним были широкие цветастые трусы, а как же иначе, — и повернулся, собираясь уходить по коридору за горизонт, но тут Павел опомнился.