Лиходеи с Мертвых болот
Шрифт:
Глава 16
РУСЬ. СУДЫ ДА ПОКУШЕНИЯ
Воевода недовольно взирал на двух пузатых, похожих друг на друга купцов, затеявших долгую и злую тяжбу. Один, белобородый, утверждал, что продал другому сукно за полтора рубля, но тот заплатил только рубль. Второй же, кривоногий и сутулый, говорил, что уговор был именно на рубль и его он отдал.
— А кто ваши слова подтвердить сможет? — осведомился воевода, зевая.
Это ж надо, с какими глупостями лезут! Толку-то с них, как с лысых овец — ни один не догадался
— Так кто ж подтвердит это, кроме глаз его бесстыжих? — крикнул белобородый.
— Ох-хо-хо, можно подумать, что его очи чисты, как вода родниковая! Ух, воровская твоя душонка! — погрозил пальцем кривоногий.
— А можешь перед образом крест поцеловать? — спросил воевода кривоногого ответчика.
— Поцелую!
— Ах, ты!.. Как же ты перед образом Христовым врать собрался, анафема? — заорал белобородый и потянулся скрюченными пальцами к своему врагу.
— Тихо! — стукнул по столу воевода. — Не кипятись, купец. А ты сам готов крест целовать?
— А то нет? Готов!
— Во прохвосты! — возмутился воевода.
Целование креста — дело святое, редко кто осмелился бы врать перед образами. В народе судиться через целование креста считалось неприличным и зазорным. Но купцы вошли в такой раж, что им на это наплевать стало, и одна мысль их обуяла страстная — как бы друг друга с носом оставить.
— Ну-кась, Алексашка, запиши в книгу, что назначено мной целование креста, — сказал воевода своему дьяку, и тот, склонившись над столом, ожесточенно заскрипел пером. — Ну что, пошли, купцы добрые. Немедля целование произведем.
Воевода, купцы и дьяк направились к собору, и за ними тут же увязались зеваки, рассчитывавшие поглазеть на что-либо интересное. Толпа разрасталась.
До собора было всего несколько шагов. Батюшка Никодим тут же начал приготовления. Перед образом Иисуса повесили деньги, служащие предметом спора. Воевода тоже заинтересовался — хватит ли духу у кого-нибудь из купцов поцеловать крест?
— Ну чего, давайте, — махнул рукой воевода.
Без раздумий и колебаний белобородый бухнулся на колени и, поцеловав поднесенный батюшкой крест, произнес страшную клятву. Поднявшись с колен и отряхнувшись, он прошептал кривоногому:
— Съел?
Ответчик тут же бухнулся на колени и заорал:
— Дайте крест! Тоже хочу.
Поцеловав крест, произнеся клятву, он встал и прошептал белобородому:
— А ты съел?
Воевода был озадачен.
— Жребий, — махнул он рукой, немного подумав.
Услышав это, толпа, набившаяся в храм, и обрадованная давно не виданным развлечением, повалила на площадь и окружила спорщиков, те же, налившись, как вареные раки, кровью, сверкали друг на друга очами, из которых, казалось, вот-вот вылетят молнии.
Дьяк Алексашка держал в руках два восковых шарика, за которыми успел сбегать в приказную избу. Он выцарапал на них
— Подь сюда, — воевода поманил пальцем здоровенного стрельца, поскольку для жребия по правилам выбирались самые высокие люди. — Сымай шапку.
Стрелец снял шапку, и воевода кинул в нее шарики. Потом вытащил из толпы высоченного, с придурковатым лицом, крестьянина и протянул ему шапку.
— Тяни шарик.
Засучив рукава, крестьянин запустил руку в шапку. Все замерли. Утихли крики, смех. Сейчас должно было состояться самое главное.
— На, — крестьянин протянул восковой шарик воеводе.
— Парамон! — торжественно выкликнул тот нацарапанное на шарике имя.
Кривоногий радостно хлопнул в ладоши, а белобородый открыл рот и начал хватать им воздух, как выброшенный на берег карась.
— Это как же? — наконец просипел он.
— Ну чего, съел? — хмыкнул Кривоногий.
— Съел! — заорал белобородый и врезал со стуком своему недругу кулаком по голове, а потом вцепился ему в бороду.
Толпа бросилась их разнимать, драчунов удалось растащить в стороны.
— Слышь, никому не скажу, — прошептал дьяк Алексашка утиравшему кровь из разбитого носа белобородому. — Но кто ж все-таки прав был?
— А черт его поймет, — вздохнул белобородый. — Оба в усмерть пьяные были, когда договор заключали…
Вернувшись в приказную избу, воевода глотнул кваса из ковша и недовольно глянул в окно. Около ворот ждала толпа челобитников, с которыми предстояло еще разбираться. А на воеводу как раз нашла лень, что бывало с ним нечасто, но периодически. Никуда не денешься — надо работать.
— Эх, прав батюшка Никодим, тяжела доля человека государева. Правильно, Алексашка?
— Сущая правда, — с готовностью кивнул Алексашка.
Уж кому, как не ему, была знакома эта истина. Ох, как туго приходилось порой ему. Воеводе-то что — он из знатных, из дворян, а вот хуже всего работящему люду, подьячим приходится.
Алексашка подьячим был в одном из московских приказов, помнит, однажды начальник пораньше ушел, а братия загуляла и ничего не сделала. Увидев это, начальник приказал утром всех к столам привязать, чтоб до заката работали без отдыха и никуда уйти не могли бы. А уж секли их постоянно. В народе даже поговаривали, что дьяков специально с детства к розгам приучают, чтобы потом на службе государевой легче было. А то непривычный человек долго не проживет так.
Да, туговато Алексашке в Первопрестольной приходилось. Хоть и подворовывал, и мзду брал за мелкие делишки, за то, что словечко замолвит иль бумагу какую справит, но с радостью принял, когда его сюда с воеводой перевели «с повышением». Как же, теперь он не подьячий, а самый что ни на есть дьяк. Намного легче стало и сытнее, и уважения больше. Не, дьякам да подьячим надо подальше от Москвы держаться.
— Пущай следующего челобитчика зовут, — вздохнув, махнул рукой воевода, готовый приступить к работе.