Лиходолье
Шрифт:
Кто сказал, что они не могут починить обережный круг, выправив колдовское подобие поврежденного участка?
– Выпусти меня-а-а-а!!!
Лозы раздвинулись, разошлись в разные стороны с тихим шелестом, показав наконец-то ведовия. Худого, тощего мальчишку-оборванца лет семнадцати, с головы до ног обвешанного амулетами из кованой бронзы, каменных бусин, каких-то тряпочек, узелков и птичьих перьев. Коротко остриженные волосы паренька стояли дыбом, с вымазанного грязью лица смотрели дикие, ярко светящиеся в темноте кошачьи глаза. Широко раскинутые руки вместо кистей заканчивались не то древесными побегами, не то птичьими лапами, ноги до колен были оплетены шипастыми лозами, крепко соединившими парня с землей. Викториан еле слышно вздохнул – похоже,
На берегу реки стоял не человек и не зверь, а странное создание, к которому уже сползалась водяная нечисть, призывно протягивающая бледные тонкие руки с перепонками между пальцев. Но сам ведовий, похоже, не осознавал произошедших с его телом изменений – так отчаянно он пытался пробиться на волю, вырваться из Лиходолья, которое уже вросло в него так глубоко, что вряд ли когда-нибудь отпустит. Да и какая жизнь будет у мальчишки-ведовия, почти утратившего человеческий облик? До первого ганслингера или крестьян с топорами и кольями, завидевших эдакое чудо-юдо за своим забором? Или же до первого спокойного озера, где, как в зеркале, отразятся все необратимые изменения, произошедшие с его лицом? Колдовство ведовиев – мощная, но очень жестокая сила: она позволяет чаровникам изменять мир вокруг себя почти так же, как и легендарным Кукольникам, но плату берет несоизмеримо высокую. Не защитишь себя, свою волю и разум – изменишься следом. И в человеческий облик уже никогда не вернешься. Видел Викториан таких колдунов, прячущих изуродованные лица под масками, тела – под широкой долгополой одеждой. Но глаза уже не спрячешь, так и смотрят они через прорези маски – соколиные, рысьи, волчьи. Звериные глаза на лице ведовия, когда-то бывшего человеком.
И смотрели они сейчас на сидящую на земле Ясмию с лютой ненавистью…
Проклятых видно издалека.
Для этого не нужно обладать шассьим зрением, достаточно лишь повнимательней присмотреться к людям. Вокруг проклятых всегда танцует тьма. Она прячется в мелких, незначительных деталях: в чересчур резком повороте головы, в едва уловимом зверином запахе, в слишком холодных, будто озябших на морозе руках с длинными пальцами и бледными, почти белыми ногтями. А еще у проклятых совершенно особый, потерянный взгляд. Эти люди будто бы с опаской прислушиваются к каждому ощущению собственного тела, стараются стать как можно незаметнее, но именно эта отстраненность и выделяет их из толпы. Иногда человека можно спасти, снять проклятие раньше, чем оно зайдет слишком далеко, раз и навсегда превращая в нелюдя, но бывает так, когда спасать уже поздно.
Мальчишку, что прятался за стеной из гибких шипастых лоз толщиной с руку взрослого мужчины, спасать было поздно.
Я видела ореол его души, почти полностью почерневший, опутанный гнилостно-зеленой сетью чужого, непонятного колдовства, и узел этой «сети» едва заметно пульсировал в такт биению его сердца. Человек, которого Викториан назвал ведовием, по доброй воле навлек на себя это странное и страшное проклятие, пожертвовав ноги земле, руки – колдовским лозам, а глаза тому, для чего у меня не нашлось названия, в обмен на силу. На ту самую, что раз за разом билась в частую сеть, натянутую меж обережными столбами, стремясь прорвать, сокрушить, вырваться на волю. Вот только что останется от человека к моменту, когда защита, подкрепленная обрядом, которому научила меня Ровина, наконец-то падет и путь из Лиходолья будет свободен?
В лучшем случае – пустая оболочка, которую непременно займет что-нибудь не самое доброе и светлое. В худшем – реку пересечет нечто такое, что Орден Змееловов будет отлавливать с гораздо более громкими проклятиями, чем всех харлекинов и золотых шасс вместе взятых.
– Не мешай мне!!
Не крик даже – истошный визг на грани слышимости. Люди у меня за спиной попятились, прогремел выстрел, но пылающий огненный шар ударился в мгновенно сомкнувшуюся живую стену, от которой во все стороны брызнули зеленоватые ошметки. Запахло свежескошенной травой и осокой, а потом стена чуть расступилась – и длинные, гибкие лозы метнулись вперед, вытягиваясь на глазах, отпуская тонкие усики-побеги, зарывающиеся в землю. Те, что попытались дотянуться до меня, Искра срубил раньше, чем лозы успели приблизиться и нанести хотя бы малейший вред, но у стражников и орденцев, врассыпную бросившихся прочь от берега, такой надежной защиты не было. Кто-то успел увернуться, отмахнуться от тянущейся к горлу лозы короткой саблей или разнести живую удавку выстрелом из револьвера, но кому-то повезло меньше.
– Мия! – Викториан тяжело плюхнулся рядом со мной, длинным узким лезвием срезая с голенища сапога впившуюся шипами лозу. Дырки в дубленой коже остались внушительные – такой «стебелек», обвившийся вокруг незащищенного тела, вреда принесет немало. – Есть идеи, как его остановить? Может, твоего охранника натравить попробовать?
– Шел бы ты с такими идеями, – весело хохотнул Искра, ловко уворачиваясь от очередной шипастой плети, срубая ее начисто одним ударом меча и успевая показать дудочнику неприличный жест. – Мне загрядской Госпожи хватило.
– Вик, а ты-то что стоишь в стороне? – поинтересовалась я. – Ты же дудочник, что тебе эта стена?
– Умная, да? – Змеелов потянул за цепочку, вытягивая из-за пазухи футляр и доставая из него небольшую свирельку, переливающуюся всеми цветами радуги и больше похожую на тоненький обломок солнечного лучика, чем на инструмент, сделанный человеческими руками. – Теоретически я могу зацепить этого подонка, практически – нет такой мелодии, которая захватила бы ведовия, а если и есть, то я ее не знаю.
– Значит, пойдем другим путем, – вздохнула я, припоминая, какой я видела колдовскую мелодию Викториана в грязном переулке Загряды. Было в ней что-то общее со мной, что-то родное и близкое. Призрачная змея, управляемая волей дудочника, гибкая, сильная, способная тугим кольцом обвиться вокруг цели – и стать удавкой или подчиняющим ошейником. – Играй на нечисть, на любую. Я помогу. Только отойди подальше… на всякий случай.
Змеелов едко усмехнулся, но все-таки встал, отошел на несколько шагов и приложил свирельку к губам. Инструмент вспыхнул так ярко, что на миг стало больно даже шассьим глазам, замерцал всеми цветами радуги – и в грудь меня ударила призрачная огненная змея. Горячая и холодная одновременно, она проскользнула сквозь меня, задев что-то глубоко внутри легким как перышко, почти неощутимым касанием. Шелковистое, воздушное – как туго свитый паутинный клубок, который нужно было распутать.
Чешуйчатые пальцы осторожно коснулись горла, скользнули вниз, к солнечному сплетению, оглаживая угнездившийся в теле клубок, который с каждой секундой становился все туже и массивнее.
Я закрыла глаза, вслушиваясь в себя – и в мир вокруг.
Низкое ворчание харлекина, сочный хруст, с которым тяжелое стальное лезвие перерубало тянущиеся ко мне шипастые лозы. Глухой, однотонный вой проклятого человека, бьющегося в колдовскую преграду обережного круга. Отдаленные возгласы людей, отступивших подальше от реки. Еле слышные булькающие голоса русалок, плеск, с которым они выбирались на мокрые доски причала. Шорох песка под покрытыми чешуей телами, шелест зеленой стены, окружающей ведовия…
Дотянуться до проклятого не получится, а вот до русалок… Не до одной или двух – до всех, что выбрались на берег за легкой добычей. Получится?
Как говорила Ровина – не попробуешь, не узнаешь.
Тугой клубок у меня в груди распался на отдельные «нити», протянувшиеся к реке. Я распахнула глаза, глядя на то, как музыка змеелова перестает быть туго свитой колдовской удавкой, разворачивается, разделяется на тонкие сияющие струны, которые устремляются к берегу, тянутся к водяной нечисти…