Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго!
Шрифт:
— Другой дороги нет, что ли? — недовольно спросил атаман.
— Так завсего ближе, Гордей. Сейчас курган обогнем и к балке, где речка Сернейка течет, выйдем. А там и обитель недалече. Появимся, как с крыши свалимся! — скороговоркой ответил Митрошка.
— А ежели обойти?
— Можно было и обойти.
— Так чего ж ты, костяная игла! — сердито выкрикнул вожак — он чуть не подвернул ногу, оступившись в ямку. — Тогда давай в обход!
— Тут и впрямь идти не можно — то об мертвяка споткнешься, то о бревно. Эка куды завел баламут… — поддержали его остальные.
— Погоди, атаман, — вмешался Клепа. — Митрошка давеча сказывал: леший там в ночи меж гор гуляет.
— Тьфу! Тьфу! Тьфу!
— Верно, Гордей, верно! — воскликнул Митрошка. — Истинный крест, шабашит тама на Афанасьевской и Воскресенской горах с теми, что на метле летают, — не решаясь произнести «ведьма», шепотом заключил он.
— Коль так, дело гиблое… — смирившись, буркнул атаман.
Миновав наконец руины посада, ватажники обогнули большой курган, что темной громадой возвышался справа от них. До нашествия ордынцев на его вершине располагался город, обнесенный высокой деревянной стеной со стрельницами по углам. Но теперь он был сожжен и разрушен. Внизу, в поросшем лесом глубоком овраге, едва слышно шумела Серпейка. Пройдя вдоль речки, лесовики остановились у оборонительной выемки, прорытой между курганом и Ильинской горой. Здесь, по словам Митрошки, было удобное место для переправы. Посоветовавшись, решили ждать рассвета.
Спустя с четверть часа на востоке, над гребнем леса, появилась узкая серая полоска. Ночной мрак медленно отступал перед нею, меркли золотые искры звезд, побледнел, растаял рог месяца. В туманной дымке стали вырисовываться очертания двух высоких холмов, прозванных в народе Воскресенской и Афанасьевской горами. Из леса донеслась перекличка птиц. Небо быстро светлело, окрашиваясь на горизонте в лазоревый цвет…
Некоторое время ватага шла вдоль течения речки Серпейки, пока та круто не повернула к Наре. Лес начал редеть. В просветах между зеленью дубов замелькали белые стены Высоцкого монастыря. Чем ближе подходили лесовики к отлогому холму, на котором стояла обитель, тем чаще встречались им уцелевшие избы. Верные своим привычкам, татары не разрушали домов чужих богов и их слуг. Иногда ватажникам попадались на глаза люди — видимо, трудники монастыря, что жили на его земле. Но, завидев вооруженных, они тут же прятались.
Обойдя почернелые от времени, убогие избы и землянки села, звавшегося Сельцом, лесовики поднялись на холм. Снаружи монастыря никого не было, но оттуда, из-за каменной ограды, что окружала его, доносилась печальная песня. Под тихий перебор гуслей кто-то пел низким, старческим голосом:
Зачем мать сыра земля не погнется?
Зачем не расступится?
От пару, было, от конного
А и месяц, солнце померкнули.
Не видать луча света белого,
А от духа ордыщского
Не можна крещеным живым быть…
Ватажники молча стояли у монастырской стены — заслушались, завоспоминались. Кто месяцы, а кто годы не знал ничего о своих. Но мысль о том, что они где-то недалеко: за день-два, от силы за три, дойти можно, успокаивала, согревала. А теперь, когда ордынцы по родной земле гонят, не дай Бог, и не свидишься больше… У сутулого дряблолицего Рудака упал на землю зипун, что был накинут на плечи, а он даже не заметил. Рослый, русоголовый, с пригожим лицом Ванька-кашевар сгорбился, голубые глаза заугрюмились, повлажнели. Рыжий Клепа невидящим взором уставился в ограду. Притих даже Митрошка.
Гусляр умолк. На монастырском дворе стало шумно, многоголосо. Атаман поднял голову, скользнул пытливым взглядом по хмурым лицам ватажников, махнув им рукой, зашагал к входу в обитель. Под ногами загремело железо, которым были обиты сорванные с петель ворота. Все вошли в монастырь.
При появлении разбойников
— Чего спужался, люд монастырский?! Чай, не бояре вы, не купцы, лиха вам мы не учиним!
Но его громовой бас только подхлестнул монастырскую братию, теперь уже все ринулись наутек через ворота монастыря.
— Стой! Не беги! Не то впрямь беда будет! — орал Гордей. — Остановите их, молодцы! — приказал он лесовикам.
Все, кроме Федора, бросились исполнять его наказ. Атаман смерил порубежника тяжелым взглядом, сердито буркнул:
— А ты чего?
Федор, упрямо стиснув зубы, стоял не двигаясь. Гордей вспыхнул, глаза его от гнева сузились; схватился было за рукоятку меча, но заставил себя вложить его в деревянные ножны, покрытые резьбой, висящие на поясе… Накануне у них с Федором был трудный разговор. Гордей все еще не терял надежды, что сможет убедить своего пленника пристать к лесной ватаге. Он даже привязался к этому молчуну-острожнику, угадывая в нем наряду с недюжинной силой и упорным нравом доброе сердце. Разве иначе тот бы отпустил его тогда на Кучковом поле?.. Гордея по-прежнему занимал вопрос: что побудило княжеского дружинника сделать это? Но если спросить прямо, то придется и самому рассказать о себе, а это не входило в намерения вожака. Вчера он едва сдержался, чтобы не поведать Федору о их первой встрече. Вместо этого посетовал на то, что среди лесовиков завелся предатель; стал допытываться, не встречал ли Федор кого-нибудь из ватажников в коломенском остроге. Тот лишь пожал плечами — атаман уже спрашивал его о том не однажды. Значит, не приходилось?..
Федор ничего не мог ему ответить: мало ли кто заявлялся в острог к воеводе, ко всем не приглядишься, да и ни к чему оно ему.
«Жаль, что не знаю, кто он, — подумал атаман. — Ходит, сучий сын, тут между нами. Который раз уже попадает ватага в засаду, сколько молодцов мы потеряли! Своими руками задушил бы окаянного!..»
Окружив оставшихся монахов и трудников, ватажники согнали их в кучу посредине двора. Атаман подошел к ним, сказал с укоризной:
— Дело есть к вам, братия, а вы бежите. Видать, крепко напугали вас, но мы не вороги вам… — И, подмигнув растерянным, жавшимся друг к дружке людям, добавил: — Только от поперво хочу я ту песню послушать, что странник пел.
Прислонясь спиной к паперти каменной монастырской церкви, на земле сидел седой слепец с гуслями на коленях. Рядом стоял мальчонка лет двенадцати — поводырь. С недетской ненавистью глядел он большими серыми глазами на разбойника.
— Сыграй, старче, нам, молодцам лесным, — смягчив голос, попросил Гордей. — А ты не бойся, чадо, не обидим! — Хотел погладить отрока по голове, но тот резко отстранился.
— Не инак, малец, спужался? — участливо спросил Митрошка. И, не дождавшись ответа, затараторил: — Хуже, как боишься: лиха не минешь, а только надрожишься. Вона как!
Слепец торопливо настроил гусли и запел об ордынском нашествии. Затем речитативом исполнил старинный, времен Батыя, сказ о Евпатии Неистовом, былину об Илье Муромце, злом царе Калине и славном князе киевском Владимире. Голос гусляра дрожал от старости, но густой бас его не потерял звучания, да и пел он с сердцем. Забыв про голод и усталость, ватажники, будто завороженные, не сводили глаз со слепца. После каждой песни атаман поворачивался к Клепе, стоящему позади него, и запускал руку в сумку-калиту, что висела на поясе у рыжего лесовика. Достав оттуда деньгу, Гордей бросал ее в лежащий на земле потертый, залатанный колпак.