Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго!
Шрифт:
— Безрассудство все это!
Кровь прилила к голове Константина, затуманила взор… «Вот тебе и брат родный! Не только не поддержал, а еще насмеялся, супротив пошел!..»
Тарусский встал, прошелся по горнице, с досадой думал: «Вишь как себя показал. А я-то мыслил: заранее переговорю с ним, дабы на Думе боярской завтра он сказал нужное слово. Почитал за храбреца, чай, всегда первым в сечу кидался. Чего греха таить, надеялся, что укрепит меня в сем решении, сомнения мои развеет!»
Немного поостыв, подошел к брату, спросил не без ехидства:
— Может, посоветуешь бросить отчий удел и на поклон в Москву податься?.. Как мыслишь: приютят, сделают такую милость?
Владимир поднялся с лавки, не обращая внимания на насмешливый тон старшего, сказал спокойно:
— Москве ныне не до нас, Константин. Сам знаешь, что татары на нее идут, а помощи ей ждать неоткуда. Михаил Тверской и Олег Рязанский затаились, выжидают, что дальше будет.
— Ты, Володимир, от дела не уходи, прямиком скажи, что мыслишь о моем решении?! — повысил голос Тарусский князь.
— А ты на меня не кричи! — вспыхнул младший и, не отводя сердитого взгляда от нахмуренного лица брата, продолжал: — Уж коль пришло к тому, скажу тебе правду начистую. Не можна ныне Тарусе да и всем землям удельным в одиночку стоять. Со всех сторон земли русские окружены врагами. Как противоборствовать, когда каждый князь, опричь своей вотчины, ни о чем знать не хочет. В мамайщину собрались все в единую силу, вот и побили Орду. А только с Мамаем управились, каждый снова о своем гнезде только и мыслит. Потому и бьют нас враги поодиночке…
Вглядываясь в потемневшие от волнения голубые глаза младшего брата, Константин с удивлением слушал его. Владимир, вчера еще отрок, во всем поддерживавший его, со всем соглашавшийся, теперь имеет суждение свое! Вырос!
Константин Иванович и гневался на Владимира, и невольно гордился им, угрюмые складки на его лице немного разгладились, но в душе множились сомнения: «Верно ли хочу поступить? Может, прав он, а не я?..»
А Владимир, почувствовав колебание старшего, продолжал высказывать свое:
— Не можем мы с такой малой силой идти на татар! Надо все воинство вести на полночь, соединиться с московскими полками. Тут же, на Тарусчине, мы как в силке, что на зверя ставят, окажемся. Ежели даже побьем крымчаков, кои на Тарусу идут, другие ордынцы нас разобьют!
Но Константин не внял доводам младшего. Бросив на него мрачный взгляд, упрямо буркнул:
— Захмелел ты, должно, Володимир, такие речи ведешь! Ан по-моему будет!
Глава 21
Не успели ватажники закончить свою трапезу — наспех сваренные щи и постную толокняную кашу, — как во Владычном монастыре объявился монах из Тарусы. Длинный, худющий, на сухощавом, испещренном морщинами лице темные глаза сверкают лихорадочным блеском под седыми бровями. Старец прошагал верст двадцать по бездорожью и от усталости едва держался на ногах. Его вел под руку пришедший с ним из Тарусы совсем молодой чернец.
Монастырский двор был опять заполнен братией. Обычно крестьяне, холопы да и монахи не опасались лесных молодцов, нередко находя у них защиту от обид и притеснений. Узнав, что пришлая ватага разбойников расправилась с ордынскими прихвостнями, которые привели в обитель татарский отряд, они возвратились обратно.
Тарусские монахи взошли на паперть монастырской церкви. Воздев к небу руки, старец окинул возбужденным взглядом собравшихся во дворе и стал выкрикивать взволнованно:
— Люди! Прогневили мы Господа нашего! Наслал он на нас, грешных, нечестивых агарян! Аще хотите уберечь веру христианскую и землю отчую от поругания, защитить от убийства и бесчестья жен и чад своих, все должны встать под стяги благословенного князя Костянтина Тарусского. Землю нашу заполонили окаянные, повсюду они: в Туле, в Калуге, в Верее и в Серпухове!..
«И в Верее уже?! — Федор пригорюнился. — Вот и до моих родных беда докатилась!..»
— Собирает князь Костянтин рать в славном граде Тарусе, — по-прежнему раздавался на притихшем дворе голос старца. — Хочет он выступить супротив лютого ворога. Все, оружны и не оружны, идите в Тарусу, на которую гонят орды безбожных крымчаков!
Монах замолк, вытер рукавом выцветшей рясы лицо, устало опустился на каменную ступеньку.
Некоторое время во дворе царило молчание, но вот кто-то из монахов воскликнул с отчаянием:
— Грешны мы! Грешны, о Господи!..
И тотчас со всех сторон понеслось:
— Пришла погибель земле тарусской! Беда! За грехи карает нас Господь! Прогневили мы Господа, в великой гордыне живе — за то и казнит нас! Боже, спаси и помилуй!..
— Ну и дела! — бросил Ивашко-кашевар и, подмигнув лесовикам разудалыми голубыми глазами, предложил: — Может, и нам податься в Тарусу, ребяты? Давно рука кистенем не играла, хоть на ордынцах душу отведем.
— Поздно уже! — буркнул дряблолицый Рудак. — Пока дойдем, татары Тарусу, как все, прахом пустят.
— У страха глаза велики, — хмуро заметил Клепа. — Только чего нам опасаться? За живот свой, что ли? Так он весь при нас! — зло тряхнул он своим рваным рубищем. — За головы свои мы-то никогда не боялись.
— И все ж, ежели по совести, не лежит у меня душа к такому. Мы ватага вольная, неча нам в чужое дело лезть, для тарусцев стараться! — недовольно выкрикнул долговязый лесовик и с досадой сплюнул.
— Что тарусцы, что москвичи — одно племя! — сердито бросил Клепа.
— Верно молвишь, Егорко, — может, впервые назвал рыжего по имени атаман, подошел к нему, положил на его плечо свою руку. Рубище Клепы и нарядный кафтан Гордея так не вязались друг с другом, что Митрошка прыснул в кулак.
Ватажники настороженно смотрели на Гордея, но тот молчал — он все еще не знал, на что решиться. А Федора тоже заполнили сомнения. Его тянуло к родным в Верею, хотелось увидеться с Галькой, по которой так скучал. Ведь были те от него нынче совсем близко — за день-другой можно добраться… Монах сказал, что Верею захватили татары. Тем паче он должен туда идти. Может, окаянные обминули его село? Места те ему хорошо знакомы, чай, когда-то от воеводы верейского там хоронился…
А на монастырском дворе страсти разгорались все пуще. Страх и паника несколько улеглись, но вокруг слышались взволнованные голоса. Одни предлагали откликнуться на призыв вступить в тарусское ополчение (князь хоть чужой, но ведь соседи: до Тарусы всего ничего), другие были против. Люди спорили, хватали друг друга за грудки. В шуме, царившем на монастырском дворе, глох голос тарусского старца, который, стоя на паперти, тщетно пытался утихомирить разбушевавшихся.