Лик над пропастью
Шрифт:
— Благодарю, господа. Но откуда вся эта манна небесная?
— Так это же дворянская камера. Нам позволено выписывать за свой счет многое. Тут вам и колбаска, и грудинка, и сальце, и селедочка, и сырок! — все, что душеньке угодно! Можно и по рюмочке коньячку пропустить по случаю знакомства, не против?
— И коньяк позволительно?
— Ну что вы, голубчик! Нет, конечно же! Мы инкогнито-с… Просим стражников, и они — слава Господу! — идут навстречу-с. Гешефт у них такой. А от арестантского пайка мы отказались. Зато нам даже вилки выдают на обед. Правда, потом забирают. Конечно, это не фамильное серебро, но все же… Столовые приборы жены передали. Как вы, наверное, заметили, дверь нашей камеры не запирается — на прогулку можно ходить, когда хочешь.
— Меня, господа, как это ни странно звучит, обвинили в убийстве.
— А что ж тут странного, батенька мой? Вон Порфирий Доримедонтович, человек кристально — чистой души, а ведь мошенником считается! Упек его в узилище господин Гулиев! Вона как!.. Вымогателем выставил: мол, деньги с него требовал, чтобы статейку в газете не размещать про его темные делишки! — Он вздохнул тяжело. — А спросите: за что меня на цугундер притянули? Чем помешал царю-батюшке мелкий акцизный чиновник? Ну колесил я по уездам, винокуренные заводы проверял, аппараты пломбировал, склады осматривал, во всяческую погоду трясся в казенном тарантасе по степным ухабистым дорогам. И что? Я ведь к людям с пониманием подходил, по-человечески. А они, бывало, благодарили меня. Не скрою — брал. Немного. По совести. Не наглел. Меня все знали и уважали. Я даже от повышения отказался. Так ведь купцы просили, умоляли. Говорили, останься, Акакий Мстиславович. Куда мы без тебя! А то пришлют новоиспеченного хлыща, и кто знает, что за птица будет? Я и остался. Все шло хорошо. Но вот однажды сунулся я с проверкой в Александровский уезд. Надобно было один склад осмотреть. А хозяина не было. Укатил за границу с женой. За себя оставил только что принятого на работу приказчика — бывшего студента. Подошел я к складу, а дверь заперта. Стучу-стучу — никто не отворяет. Вдруг откуда-то сбоку выходит ко мне этакий молодой человек в дворянской фуражке с красным околышем и протягивает сотенную, чтобы я без осмотра акт составил, что все у них чин-чином. Я, понятное дело, согласился; бумагу заполнил, расписался и личной печатью удостоверил, что все у них хорошо и правильно: емкости в порядке, чистота, словом, все по правилам. Выдал ему копию. Едва он успел ее в карман положить, как во двор влетели две полицейские пролетки. У приказчика, откуда ни возьмись, в руке наган появился. Только жандармский офицер проворнее оказался и первым успел нажать на спусковой крючок. Студент упал, будто его косой срезали. Но Господь смилостивился и подарил ему жизнь. Пуля угодила юноше в правое плечо. Двое его однодельников тут же сдались. Выяснилось, что в складе находилась целая лаборатория по изготовлению бомб. Чего там только не было! И колбы, и бикфордовы шнуры, и бертолетова соль, и гремучая ртуть, банки с азотной кислотой… Когда у раненого приказчика карманы обшарили, то вытащили мой акт. На допросе он сознался, что дал мне «радужную». Вот господин Фаворский и передал на меня материал судебному следователю. Скоро суд. Адвокат обещает, что меня скоро выпустят. Только не верю я ему, нет. Врет, успокаивает; в глаза мне не смотрит и папироски одну за другой смолит, точно не меня, а его судить будут. Переживает, видать, что денежки возвращать придется. Сказать по правде, я ему столько капитала отвалил, что о-го-го-го! За эту сумму меня не то что оправдать, мне Андрея Первозванного высочайше пожаловать должны. Так-то! — Мурашкин замолк на миг, уставившись на Белоглазкина, и вдруг спросил: — А кого вы, позвольте узнать, — он провел ребром ладони по шее, — того… укокошили? То есть, я хотел сказать, в причастности к чьей смерти вас подозревают?
— Они считают, что я застрелил Тер-Погосяна и потом сымитировал его самоубийство, — глядя в пол, горестно вымолвил новый узник.
Откуда-то сзади раздались аплодисменты. Белоглазкин обернулся. Перед ним стоял незнакомый человек во фрачной паре, в белой сорочке и с расстегнутым воротником. Тонкие усы «пирамидкой» выдавали в нем человека светского. Но глаза!.. Таких глаз Илья никогда не видел. Они были цвета мороженых устриц.
— Это доктор Слонимский, — еле слышно прошептал Мурашкин. — Король аферистов. Среди арестантов он во всей тюрьме самый что ни на есть главный.
— А вы зря так меня величаете. Разве я бесчестный человек? — с наигранной обидой проговорил тот.
— Не извольте-с гневаться, Лев Данилович. Это я так-с, образно выразился, употребил фигуру речи. Меня ведь тоже мздоимцем величают. А ежели к этому с другого боку подойти, то я есть истинный благодетель, потому как давал людям делом заниматься, а не с бумажками по присутственным местам носиться. Простите старика, заболтался совсем.
— Ладно-ладно, Мурашкин. Вы нам яичницу, я слыхивал, обещали, так извольте приготовить. Нам с «гостем» поговорить надобно, так что прошу не мешать.
— Это я мигом-с, — проворковал акцизный чиновник и принялся суетиться у примуса.
— Присаживайтесь, сударь, к столу. — Слонимский указал рукой на табурет. — Вы, вероятно, Илья Дорофеевич, желаете знать, отчего меня доктором величают? — Не дав собеседнику открыть рот, он тут же ответил: — Так извольте, я по образованию врач. Но теперь вы, в свою очередь, по заведенному в этих местах обычаю, должны рассказать мне все как на духу. Ну-с, повествуйте о ваших, так сказать, страданиях. Что, как и почему?
Белоглазкин, как загипнотизированный удавом кролик, принялся описывать свою историю со всеми подробностями. Однако Слонимского интересовало не столько расследование смертоубийства Тер-Погосяна, сколько причины успеха «Ставропольско-Кубанского нефтяного товарищества». Не особенно церемонясь, он то и дело прерывал горного инженера, задавая ему все новые вопросы. И поданная яичница с ветчиной уже была съедена, и кофе откушан, а Белоглазкин все говорил и говорил. Наконец слушатель махнул рукой:
— Ну, будет. Вы-то, как говорится, с дороги. Прилягте, отдохните. А я пока попрошу Порфирия Доримедонтовича набросать вам бумаженцию, которую вы перепишете и отправите на волю своему приказчику.
— Простите, какую бумаженцию?
— Надобно будет сделать кой-какие платежи.
— Простите?
— Оплатить долги.
— Но у меня нет долгов!
— Надо же! Счастливый человек! Без долгов живет! — хохотнул Порфирий Доримедонтович.
— Да-с, счастливый, представьте себе! Не чета вам! — вступился Акакий Мстиславович.
— А не кажется ли вам, господа, — Слонимский брезгливо поморщился, — что вы беззастенчиво вторгаетесь в нашу сокровенную беседу? Лучше бы делом занялись: перо, бумагу и чернила приготовили.
— Уже готово-с! — отрапортовал Будянский-Лонселот.
Слонимский подсел к собеседнику еще ближе, и, не сводя с него глаз, сказал:
— Для вас, Илья Дорофеевич, человека состоятельного, это сущая мелочь, а для томящихся в казематах арестантов — большая помощь. Речь идет о смехотворной сумме, — он поднял глаза к потолку, — скажем, всего о пяти тысячах рублей.
— Пять тысяч! — у Белоглазкина округлились глаза. — Но это очень, очень много!
— Боюсь, что в противном случае вам придется поменять этот комфортабельный номер на другой: с клопами и жуткими идиотами-насильниками, у которых текут слюни, когда к ним попадает молодой розовощекий сиделец, такой, как вы, — с нотками раздражения выговорил «король аферистов».
— Я согласен, — выдохнул горный инженер.
— Это очень разумно, знаете ли, с вашей стороны, — согласился Слонимский и, обернувшись, поманил рукой репортера.
И в этот момент Белоглазкина осенило. Ему стало совершенно ясно, кто сделал тот самый анонимный телефонный звонок, назвавшись доверенным лицом Тер-Погосяна. А значит, теперь он знает имя настоящего убийцы. Но как сообщить об этом Ардашеву? Как предупредить его?
От осознания собственной беспомощности он закрыл лицо руками. Все остальное проплывало перед глазами точно туманные картинки в вагонном окне скорого поезда. Ему подсунули бумагу и показали, где поставить подпись. Он не посмел ослушаться.