Ликуя и скорбя
Шрифт:
Два воина подскочили к князю и подняли его с земли.
Пал на землю Олег, винясь в душе за гибель своей дружины, пал на землю, чтобы спасти от полона тех, кто выжил, спасти свой княжий стол миром с зятем великого хана, поднялся с земли смертным врагом Мамая. И чем горячее опалял его изнутри гнев, тем льстивее делалась улыбка, тем покорнее взгляд черных глаз, медовее голос...
Погасло раскаленное зарево, осенний холодок охватил небо и разогнал низкие облака черного дыма. Город тлел, черные столбики дымков бродили над обрывом, где стоял Переяславль рязанский на Трубеже, ветер шевелил черные покрывала золы.
Поднялся в отход с семейством с родной рязанской земли Игнат Огородник. Уходил от наскоков ордынских, от огня ордынского. Ко всяким страстям и ужасам Игнат приобвык и приспособился сызмальства. Умел прятаться от Орды, но терпеть уже не стало сил. Учил его отец, а отца дед учил: «Гляди, как живет барсук. Не страшен ему ни ордынец, ни грабежник. Коли кто в нору за ним, гляди-ка, сколько у него выходов из отнорков!» Редкий год Игнат не строился заново. Избу ставил так. Сначала рыл глубокий котлован. Из котлована подземные ходы, из подземных ходов прорывал отверстия, чтобы дым выходил, ежели выжигать кто возьмется. Из подземных ходов выходы в бурьян, к обрыву реки. Выходы закладывал камнями. Пол в избе земляной, сруб над землей — лишь бы оставалось место для узенького и невысокого оконца. Печь уходила остовом в землю. Труба невысокая, чтобы дрова горели медленно и отдавали больше тепла камням.
Жгут ордынцы такие избы и уходят, думая, что не осталось живых. Из нор выползают черные люди, и вновь стучит топор, рубят сруб на место сгоревшего. Неистребимы: В огороде капуста, морковь, лук, репа, свекла, на пахотной земле рожь да овес, а за рекой на луговинах, где земля жирна,— греча. Морковь и репу зарывали в песок, ордынцу не отыскать захоронку. Капусту квасили в дубовых бочках, прятали под водой. От ордынца умели хорониться, обучились убегать, да разве в том радость, разве то людская жизнь жить по-барсучьи? Долго теплилась надежда, что соберутся князья и отобьют Орду, ждать устали, надежда погасла. От своего князя рязанского, от его бояр не защита от Орды, а разорение. Ордынцы сожгут город, князь и бояре наряжают город заново ставить. По княжьему наряду безвозмездно, да и еще со своими харчами, со своим тяглом.
И опять бы жил, да жизни не стало: поборы и поборы. Если бы хоть раз и навсегда определил князь полюдину. С осени определит одно, а к следующей осени набегают внеочередные, обязательные поборы. То на княжье погорелье, то на дружину, то на ордынскую дань, то... Не счесть всех поборов, самому не остается зиму перезимовать. Разоренный князь, разоренный боярин не добрее ордынца. Лихо с таким! У разоренного князя всегда внеочередная нужда: отдай сейчас, сейчас же отдай, только сейчас, терпежа нет, будто свету конец.
Ежели рязанский князь идет в поход на соседа, откладывай соху, откидывай лопату, надевай стеганный из войлока доспех, бери в руки копье и топор, а о своем урожае забудь. Давно думалось отойти с рязанской земли. Слух давно доходил, что на московской земле у великого князя владимирского все не так. Тягловому человеку рады. Коли пришел на новину, расчистил лес под пашню — на десять лет свободен от всех тягостей, плати лишь торговую тамгу с товара на торге. Так то не тягость! Не рвет, слыхать, московский князь и в ополчение, на соседские неурядицы — княжьей дружины хватает или тех посадских, что давно осели и окрепли на торговле.
Приносили ходоки известия — меж Ростовом Великим и Москвой стоит монастырь во имя Святой Троицы. Настоятелем в том монастыре святой отец, пресловущий и мудрый, суровый и скромный, милостивый и справедливый. Сергием называют. Принимает любого, даже и холопа, что запродал себя и свою семью в вечную кабалу князю или боярину. Укроет от всяких розысков в дальние леса, сгинет человек от всякого розыска навечно. Там, в дальних лесах, на двадцать лет дается льгота, а через двадцать лет платить десятину церкви, и на том конец. Многие ушли. Да уйти непросто. На дорогах княжеские заставы. Лютовал переяславский тысяцкий боярин Епифаний Коряев. Перехватывал беглецов, разбивал обозы, заворачивал вспять и в кабалу обращал. Кидались на княжий суд, князь Олег отвечал: «Не бегал бы, смерд!»
Мамай сжег Переяславль, посек княжескую дружину, стража на заставах разбежалась — самое время уходить. Игнат поднял семейство: жену и сына.
Сам Игнат росточком невелик, голова вровень с конской спиной, коня седлать — надо становиться на пенек. Изработал свой рост в поле, на соху руки наложил, когда десятый годок пошел. И пахал, и лопатой землю рыхлил, и бревна подавал отцу, пока и сам тесать топором не научился. Сколько земли вывернуто лопатой под избы, под укрывища из подземных нор и отнорков, не измеришь, хотя от роду Игнату двадцать пять лет. Матрене, его жене, двадцать. Поначалу Матрена побаивалась мужа, хотя выдалась на голову выше, а потом взяла верх в доме.
Говорили Игнату соседи:
— Береги молодушку от ордынца! А еще пуще от тиуна! А еще опаснее и ордынца и тиуна боярин Епифаний! Такой красы не упустит!
И то правда. Статная, не пригорбила работа, не опустили ей плечи коромысла с бадейками, полными водой, не засушило солнце во время жатвы ей лица. Нога под ней крепкая, руки налитые, грудь — младенца усадит, не упадет. Ни пожары, ни мор, ни глад — ничто не омрачило ее красоты. Волосы что спелая рожь, глаза синие, коса до пояса.
— Ворожея она у тебя!— говорили мужики.— Гляди, как наших баб угнуло, а на твоей воду возить, не споткнется!
Лицо и глаза под платком спрячет, а куда спрятать стан крутой, куда скрыть богатство тела от жадного взгляда боярина Епифания? Ездил он по посаду, поглядывал косым глазом на бабенок. Какую заметит послаще, холопы схватят и уволокут. Придет боярином порченная, на люди глаз не показать, а муж терпи. Не судиться у князя с Епифанием, он и над князем силу взял.
Не устереглась. Кинулись однажды на торге два боярских холопа подхватить ее под руки, потому как мигнул на нее глазом Епифаний Коряев. Соседи, что на торге рядом стояли, отвернулись, страх с холопами схватываться, озверели на боярской службе, посекут стрелами, порубят саблями. Подхватили ее под руки, а она вырвала руки, схватила из за волосы и стукнула лбами. Оба холопа, омертвев, рухнули ей под ноги. Ой, худо пришлось бы и Матрене и Игнату Огороднику. Случилось мимо проезжать князю, видел он, как баба на торгу боярских холопов лбами стукнула и уложила наземь. Олег на стременах привстал, так это ему любезно показалось. Кинулись холопы боярина к Игнату, а князь заступил им дорогу. Плетью ожег двоих, другие — к боярину за спину.
— Ты что ж, Епифаний, моих людей обижаешь? — спросил князь. — Такой бабе только воинов рожать, да не от тебя, от старого козла! Где муж твой, молодица? — спросил князь.
Игнат выступил вперед, сломав шапку, припал на колено.
Олег махнул рукой.
— Эк сморчок на такую красу!
Загоготали в рядах, радуясь, что князь обрезал при всех властного боярина. Натерпелись от Коряева.
Игнат озорно по сторонам стрельнул глазами и дерзнул ответить:
— Малое дерево в сук растет!