Лилия долины
Шрифт:
Мы пришли в Кассин. Жак, Мадлена и я ходили по пятам за графиней, как малые дети; но мы мешали ей, и, оставив ее ненадолго, я отправился во фруктовый сад, где Мартино-старший, сторож Морсофов, и Мартино-младший, их посредник, решали, какие деревья следует срубить. Они обсуждали этот вопрос так горячо, словно дело шло об их кровном достоянии. Я понял тогда, какой любовью пользуется графиня, и высказал эту мысль бедному поденщику, который слушал спор ученых садоводов, положив ногу на лопату и опершись локтем на ее деревянную ручку.
— Что правда, то правда, сударь, — ответил он, — хорошая она женщина и ничуть не гордая, не то что все эти вертихвостки из Азе. Им наплевать, пусть бедный человек околеет, как собака, только бы не платить ему лишнего гроша за сажень вырытой земли. Если, боже упаси,
С каким удовольствием я отдал этому человеку все деньги, которые у меня были при себе!
Несколько дней спустя в Клошгурде появился пони, присланный для Жака. Граф, сам превосходный наездник, хотел постепенно закалить сына, приучив его к верховой езде. А на деньги, вырученные от продажи грецких орехов, мальчику купили хорошенький костюмчик для верховых прогулок. В то же утро г-н де Морсоф дал Жаку обещанный урок, а Мадлена прыгала и кричала на лужайке, вокруг которой скакал на своем пони брат; это зрелище принесло первую большую радость материнскому сердцу графини. На Жаке был воротничок, вышитый матерью, небесно-голубая курточка, стянутая в талии кожаным ремнем, белые брюки со складкой и шотландская шапочка, из-под которой выбивались его крупные пепельные локоны. Маленький всадник был прелесть как хорош! Все слуги выбежали из дома, чтобы принять участие в этом семейном торжестве. Юный наследник улыбался матери, проезжая мимо нее, и смело держался в седле. Это первое проявление самостоятельности у ребенка, не раз бывшего на краю смерти, надежда на прекрасное будущее, залогом которого служила эта прогулка, ясное лицо мальчика, казавшегося свежим, красивым, здоровым, — какое это было чудесное вознаграждение для родителей! Счастье помолодевшего отца, улыбавшегося впервые за долгое время, радость во взорах всех домашних, удивление престарелого берейтора Ленонкуров, который только что вернулся из города и воскликнул при виде маленького наездника: «Браво, господин виконт!» — все это настолько взволновало г-жу де Морсоф, что она разрыдалась. Анриетта, такая мужественная в горе, не выдержала радости при виде своего мальчика, гарцевавшего по усыпанной песком дорожке, где она так часто плакала над его участью, гуляя с ним на солнце. В эту минуту она без угрызения совести оперлась на мою руку, говоря:
— Мне кажется, я никогда не была несчастна. Не уходите от нас сегодня!
По окончании урока Жак бросился на шею матери; она обняла сына, прижала его к сердцу со страстной нежностью, вызванной избытком счастья, и стала осыпать поцелуями. Мы с Мадленой отправились за цветами и набрали два великолепных букета, чтобы украсить стол в честь юного наездника. Когда мы вошли в гостиную, графиня сказала мне:
— Сегодня, пятнадцатое октября, — знаменательный день в нашей семье. Жак получил первый урок верховой езды, а я только что закончила свою последнюю вышивку для гостиной.
— Если так, Бланш, — сказал граф смеясь, — разрешите вознаградить вас за нее.
Он предложил жене руку и повел ее во двор, где она увидела коляску — подарок своего отца, для которой граф выписал из Англии двух лошадей, доставленных оттуда вместе с лошадьми герцога де Ленонкура. Старик берейтор успел запрячь их, пока шел урок верховой езды. Мы сели в коляску и отправились посмотреть, как идут работы по прокладке аллеи, которая должна была соединить Клошгурд с шинонской дорогой, пройдя напрямик через новые владения г-на де Морсофа. На обратном пути графиня сказала мне с глубокой грустью:
— Я чересчур счастлива, для меня счастье подобно болезни: я чувствую себя подавленной и боюсь, что оно исчезнет, как сон.
Я слишком страстно любил Анриетту, чтобы не ревновать ее, ведь я-то ничего не мог ей преподнести! В своей бессильной ярости я старался придумать, как мне пожертвовать жизнью ради нее. Она спросила, чему следует приписать мою внезапную мрачность, и в ответ я простодушно поведал ей свои мысли; она была тронута ими гораздо больше, чем любым подарком, и, выйдя со мной на крыльцо, постаралась успокоить ласковыми словами мое исстрадавшееся сердце.
— Любите меня так, как любила тетушка, —
Обед прошел весело. Увидев цветы, которые я преподнес ему вместо венка, Жак бросился мне на шею, по-детски радуясь этому вниманию. Графиня сделала вид, что рассердилась на меня за измену. Легко себе представить, с какой милой улыбкой мальчуган подарил матери букет! После обеда мы втроем сели за триктрак; я играл один против супругов де Морсоф, и граф был в превосходном настроении. Наконец, когда стемнело, они проводили меня до дороги, ведущей во Фрапель; стоял один из тех вечеров, которые успокаивают душу, и наши чувства, теряя свою пылкость, становятся лишь еще глубже. Это был неповторимый день в жизни бедной женщины, светлый луч среди мрака, и часто в тяжелые минуты она мысленно возвращалась к нему. В самом деле, уроки верховой езды вскоре стали причиной раздора в семье. Графиня не без основания опасалась для Жака резких выходок отца. Мальчик уже похудел, его прекрасные голубые глаза запали, однако он предпочитал страдать молча, лишь бы не беспокоить свою мать. Я решил помочь ему и посоветовал ссылаться на усталость всякий раз, как граф выйдет из себя, но все было напрасно: пришлось взять учителем верховой езды старика берейтора, хоть граф и сердился, не желая уступать своего ученика. Придирки и сцены возобновились; г-н де Морсоф беспрестанно жаловался на женскую неблагодарность и раз двадцать на дню попрекал жену коляской, лошадьми и ливрейным лакеем. Наконец произошел один из тех случаев, которые особенно раздражают взбалмошных и неуравновешенных людей, вроде г-на де Морсофа: расходы по перестройке Кассина и Реторьера оказались вдвое больше, чем он предполагал, ибо пришлось заново возводить стены и настилать полы. Рабочий, принесший эту весть, к несчастью, сообщил ее не графине, а графу. Начавшаяся ссора понемногу обострилась, ибо ипохондрический нрав г-на де Морсофа, не проявлявшийся уже несколько дней, как бы стремился наверстать упущенное.
В тот день я вышел из Фрапеля в половине одиннадцатого, тотчас же после утреннего завтрака, чтобы вместе с Мадленой нарвать букеты для гостиной. Девочка принесла и поставила на балюстраду террасы две вазы, а я тем временем бродил по окрестным садам в поисках осенних цветов, таких прекрасных, но уже редких. Вернувшись из последнего похода, я не застал на прежнем месте свою маленькую помощницу в кружевной пелеринке и платьице с розовым поясом. Вскоре я заметил ее плачущей в уголке террасы.
— Генерал, — сказала мне Мадлена сквозь слезы, и в ее устах это прозвище говорило о затаенной ненависти к отцу, — генерал бранит маменьку, идите скорее, надо ее защитить.
Я мигом поднялся по лестнице и вбежал в гостиную; ни граф, ни его жена не только не поклонились мне, но даже не заметили моего появления. Услышав исступленные вопли безумца, я поспешил закрыть все двери и тут же вернулся: Анриетта была белее своего белого платья.
— Никогда не женитесь, Феликс! — воскликнул граф, обращаясь ко мне. — Женщины — исчадие ада; самая добродетельная из них способна выдумать зло, даже если его не существовало. К тому же все они дуры набитые!