Лилия долины
Шрифт:
Ложась спать, я замер, прислушиваясь к ее шагам наверху. Она оставалась безмятежной и чистой, а меня терзали безумные мысли и неутоленные желания.
— Почему она не может быть моей? — думал я. — А что, если она, как и я, борется с буйными порывами чувств?
В час ночи я встал, бесшумно спустился вниз, остановился возле ее комнаты и лег на пол; прижавшись ухом к щелке в двери, я услышал ее ровное дыхание, тихое, как у ребенка. Когда холод пробрал меня насквозь, я встал, вернулся к себе и спокойно проспал до утра.
Я не знаю, какой роковой склонностью, каким свойством человеческой натуры можно объяснить удовольствие, с которым я всегда приближаюсь к самому краю пропасти, измеряю бездонную пучину зла, заглядываю в его сокровенную глубину, чувствую мертвящий холод и отшатываюсь в смятении. В этот час, проведенный ночью у ее порога, где я плакал от бешенства, — а ведь она так и не узнала, что наутро ступала по моим слезам и поцелуям, ступала в ореоле своей добродетели, которую я то попирал, то превозносил, то проклинал, то благословлял, — в этот час, который кое-кому покажется нелепым, я пережил необъяснимое чувство, толкающее воинов навстречу
48
Жан Бар— французский моряк XVII века, прославившийся своей отчаянней храбростью. Людовик XIV назначил его командующим эскадрой и возвел в дворянство.
Я прожил несколько дней в Клошгурде; лишь иногда я ненадолго уходил во Фрапель, где все же раза три оставался обедать. Французская армия заняла Тур. Хотя г-жа де Морсоф воистину только мной и дышала, она умоляла меня отправиться в Шатору и, не мешкая, возвратиться в Париж через Иссуден и Орлеан. Я пытался возражать, она настаивала, говоря, что этого требует ее внутренний голос; я повиновался. На этот раз наше прощание было орошено слезами, она страшилась соблазнов светской жизни, которую мне предстояло вести. Ведь мне придется окунуться в круговорот интересов, страстей и удовольствий, которые превращают Париж в бурное море, столь же опасное для чистой любви, как и для незапятнанной совести. Я обещал писать ей каждый вечер, излагая все события за истекший день и все свои мысли, даже самые фривольные. Выслушав мое обещание, она бессильно уронила головку мне на плечо и сказала:
— Ничего не забывайте; я все хочу знать.
Она дала мне письма к герцогу и герцогине, и я явился к ним на другой день по приезде.
— Вам улыбнулось счастье, — сказал мне герцог. — Пообедаем у нас и поедем со мной во дворец; ваша карьера теперь обеспечена. Вспомнив о вас сегодня утром, король сказал: «Он молод, умен и верен». Он жалел, что не знает, остались ли вы в живых и куда вас забросили события после того, как вы так успешно выполнили его поручение.
Вечером я уже был назначен докладчиком в Государственном Совете и, кроме того, получил секретную должность при Людовике XVIII, которая сохранялась за мной на все время его царствования; положение доверенного лица, не сулившее внешнего блеска, но и не таившее для меня опасности попасть в немилость, ввело меня в высшие правительственные круги и стало источником моего благосостояния. Г-жа де Морсоф все предугадала, я был ей обязан всем: властью и богатством, счастьем и мудрыми советами; она руководила мной, ободряла, очищала мою душу и направляла мои стремления к единой цели, без которой юность понапрасну растрачивает свои силы. Впоследствии мне дали помощника. Каждый из нас исполнял свои обязанности в течение шести месяцев. В случае надобности мы могли заменять друг друга; каждый имел свою комнату во дворце, свой экипаж, и, когда нам приходилось путешествовать, наши расходы оплачивались щедрой рукой. Странная роль! Быть тайным учеником монарха, политике которого впоследствии отдавали должное даже враги, слушать его суждения о внутреннем и внешнем положении страны и, не имея на короля явного влияния, все же порой давать ему советы, подобно Лафоре [49] , дававшей советы Мольеру, и видеть, как опытная старость ищет поддержки в молодом задоре. К тому же наше будущее было упрочено, а честолюбие удовлетворено. Помимо жалованья, которое я получал как докладчик в Государственном Совете, король давал мне тысячу франков в месяц «из своей шкатулки» и часто собственноручно вручал щедрые награды. Хотя король и понимал, что молодой человек двадцати трех лет не может долго выполнять ту непосильную работу, которую он возложил на меня, он лишь в августе 1817 года назначил мне помощника, ставшего ныне пэром Франции. Королю было так трудно выбрать мне коллегу, эта должность требовала таких разнообразных качеств, что он очень долго колебался. Он оказал мне честь, спросив у меня, с кем из намеченных им молодых людей я лучше всего полажу. Среди них был один из моих старых товарищей по пансиону Лепитра, но я назвал не его; король спросил меня, почему.
49
Лафоре— служанка Мольера, которой он обычно читал свои комедии, прежде чем поставить их в театре.
— Ваше величество, — ответил я, — вы избрали людей, равно преданных вам, но с неравными способностями; я назвал того, кого считаю наиболее одаренным, и уверен, что сумею с ним ужиться.
Мой выбор совпал с желанием короля, и он всегда помнил, что я не посчитался в этом случае с собственными симпатиями. Он сказал мне:
— Вы будете Первым из двух.
Король не скрыл этого разговора от моего коллеги, и тот отплатил мне дружбой за эту услугу. Внимание, которое оказывал мне герцог де Ленонкур, было причиной того внимания, каким меня окружили в обществе. Слова: «Король живо интересуется этим молодым человеком; этот молодой человек далеко пойдет, он понравился королю» — могли бы заменить мне талант, к тому же они придавали любезному приему, какой обычно оказывают в обществе молодому человеку, особый оттенок почтения к власти. Бывая у герцога де Ленонкура, а также у моей сестры, к тому времени вышедшей замуж
Вскоре Анриетта ввела меня в круг избранного общества, так называемого «Пти-Шато» [50] , действуя через княгиню де Бламон-Шоври, которой она доводилась внучатой племянницей; Анриетта так горячо отзывалась обо мне, что княгиня тотчас пригласила меня к себе; я выказал ей глубокое почтение и сумел понравиться; она, правда, не стала моей покровительницей, но прониклась ко мне дружескими чувствами, в которых было что-то материнское. Старая княгиня решила познакомить меня со своей дочерью, г-жой д'Эспар, с герцогиней де Ланже, виконтессой де Босеан и графиней де Мофриньез, которые поочередно были царицами модных салонов и принимали меня с изысканной любезностью, тем более, что я не претендовал на их благосклонность и всегда старался быть им приятным. Мой брат Шарль теперь не отрекался от меня, напротив, он искал во мне поддержки; однако мой быстрый успех пробудил в нем тайную зависть, причинившую мне впоследствии много огорчений. Родители мои, удивленные таким неожиданным возвышением, были польщены в своем тщеславии и признали меня наконец своим сыном; но чувства их были несколько искусственны, чтобы не сказать, наигранны, и потому эта перемена не оказала особого влияния на мое уязвленное сердце; всякое чувство, запятнанное эгоизмом, не вызывает в нас живого отклика: сердцу претят лицемерие и корыстные расчеты.
50
«Пти-Шато»(«Малый двор») — во времена Реставрации приближенные короля.
Я каждый день писал моей дорогой Анриетте и получал в ответ одно или два письма в месяц. Ее душа всегда витала надо мной, ее мысли, побеждая расстояния, окружали меня атмосферой чистоты и невинности. Ни одна женщина не могла меня покорить. Король узнал о моей неприступности; сам он в сердечных делах следовал школе Людовика XV [51] и, смеясь, называл меня «Мадемуазель де Ванденес», однако скромность моего поведения пришлась ему по душе. Я уверен, что терпение, которому я научился еще в детстве, а особенно в Клошгурде, сильно способствовало благосклонности ко мне короля, который был всегда чрезвычайно милостив со мной. Должно быть, по какой-то прихоти король просматривал мои письма, ибо он вскоре узнал причину моего целомудренного образа жизни. Однажды, когда я сидел и писал под его диктовку, вошел герцог де Ленонкур, несший службу во дворце; король окинул нас обоих лукавым взглядом.
51
...следовал школе Людовика XV.— Придворные нравы в царствование Людовика XV (1-я половина XVIII века) отличались крайней распущенностью.
— Так как же, старик Морсоф все еще не хочет умирать? — спросил он герцога ясным, звучным голосом, которому при желании умел придавать оттенок едкой иронии.
— Не хочет, — ответил герцог.
— Графиня де Морсоф — сущий ангел, и я желал бы видеть ее при дворе, — продолжал король. — Но если на этот раз я бессилен, — с этими словами он повернулся ко мне, — то мой царедворец будет счастливее меня. Вы получаете свободу на полгода; я решил взять вам в помощники того молодого человека, о котором мы вчера говорили. Хорошенько развлекайтесь в Клошгурде, господин Катон [52] !
52
Катон— имеется в виду Катон Старший (234—149 до н. э.) — политический деятель Римской республики, известный своим строгим образом жизни. Здесь имя Катона употреблено иронически.
И он, улыбаясь, удалился из кабинета.
Словно ласточка, летел я в Турень. Впервые я мог предстать перед той, кого любил, не прежним мужланом, а в изящном облачении светского молодого человека, манеры которого были отшлифованы в самых изысканных салонах, а воспитание завершено самыми утонченными женщинами; я получил наконец награду за все свои страдания, послушавшись советов самого прекрасного ангела, какому небо когда-либо вручало судьбу ребенка. Вы знаете, как я был одет в первые месяцы моего пребывания во Фрапеле.
Когда я попал в Клошгурд, выполнив в Вандее поручение короля, я был похож на охотника: в толстой зеленой куртке с заржавленными жестяными пуговицами, в полосатых штанах, кожаных гетрах и грубых башмаках. Продираясь сквозь кустарник, я так изорвал свой костюм, что графу пришлось одолжить мне одежду. На этот раз два года жизни в Париже, привычка находиться близ короля, отпечаток, наложенный богатством, моя возмужавшая фигура, лицо, которое отражало свет моей безмятежной души, таинственно слившейся с чистой душой, озарявшей ее из Клошгурда, — все это преобразило меня: я приобрел уверенность в себе, но без самодовольства, я чувствовал внутреннее удовлетворение, зная, что, несмотря на молодость, достиг высокого положения в обществе, и сознавал, что стал тайной поддержкой и скрытой надеждой самой пленительной женщины на земле. Быть может, во мне шевельнулось тщеславие, когда кучер, щелкнув кнутом, повернул в новую аллею, ведущую от шинонской дороги к Клошгурду, и перед нами открылись незнакомые мне решетчатые ворота в недавно построенной вокруг парка ограде. Я не сообщил графине о своем приезде, желая сделать ей сюрприз, и был вдвойне не прав: сначала она испытала потрясение, какое причиняет нам долгожданная радость, которую мы считали несбыточной; а потом она дала мне понять, что всякая заранее подстроенная неожиданность свидетельствует о дурном вкусе.