Лиловые люпины
Шрифт:
— Это-это-это… ты гово… ты гово… — заскочило у отца.
— Что я говорила, Миша? — разгадала мать.
— Это-это-это… паль… пальто.
— Пальто проверить, — досказала бабушка, — не помешает.
Она шагнула к вешалке, сорвала с нее мое пальто и бросила на диван. Мать предусмотрительно отодвинула стол, и они втроем склонились над моим пустым, беспомощно раскинутым пальтишком. Я не понимала еще, что в нем можно проверять, и опасалась лишь за красный поясок, заблаговременно снятый, свернутый и сунутый в карман во дворе, но само беззащитное положение пальто на диване остро возмутило меня. Я попыталась пробиться к дивану силой, растолкать их, отнять одежку, но на этот раз они все оказались начеку и не подпустили меня. Они словно мстили за вчерашнее, когда вместо пальто на диване валялась я сама, но отбилась ногами. Пальто
— Ясно дело, — заключила бабушка, — об стенки в парадной ее обтирали. И добро бы кто приличный, в шляпе-в галстуке-в очках, — выговорила она одним духом, — а то ты же, Надя, говоришь, гопник какой-то.
— Это-это-это… пере… пере… вернуть. Подала… подала…
— Верно, зятек, и подкладку посмотрим. Хорошо, вспомнили, — видать, у самого в молодости хахальниц на том ловили. Бывает, остается.
Что уж они думали найти на подкладке, я решительно не поняла, но сделала еще попытку отбить пальто, снова безрезультатную, — наскок встретили дружно выставленными назад локтями. Тогда я отошла, села на стул и безучастно глядела, как пальто перевернули вверх подкладкой, как она заблестела под светом, выношенная, зелено-оранжевая, довоенно-попугайская. Они ничего на ней не нашли и стали ворочать пальто туда-сюда, дергать, прощупывать, чуть ли не колошматить бессмысленно кулаками по рукавам и полам. В бабушкиной руке откуда ни возьмись появилась щетка, и она попутно счистила ею позорное пятно известки.
— А тут что-то есть, — сказала она, задев щеткой карман, и вытащила оттуда поясок и груду мелочи. — Откуда у нее ремень? И мелочи полно. Считай, Надежда.
Мать принялась считать мелочь на клеенке, разбирая ее кучками по достоинству, с тихим шелестом двигая монеты.
— Рубль девяносто, — объявила она.
— Ну, это она накопила от завтраков, я последнее время только на завтраки ей и даю, — поспешила заявить бабушка, как всегда боясь обвинений в попустительстве. — Да ведь на ремень все равно буфетных денег не хватило бы, он рублей этак в пять. Подарили ей, стало быть, ремешок, продаваться начала. Да за дешевку какую! Ну, дожила я, зажилась, подохнуть бы, и чего мой-то жених единственный, Иван Лопатин, меня к себе выписать не торопится?..
— Да, скорей всего, она начала уже, — сказала мать. — А возможно, еще только на подходе.
Вопрос, очевидно, остался для них невыясненным, но мстительная казнь пальто прекратилась. Бабушка повесила его на место.
— Слушайте, Миша, Надя, — предложила она вдруг, — а что, если мы ее попросту из дому больше не выпустим, раз такое дело? На что нам всякий вечер ее дожидаться, переживать-то из-за шлёндры? Запрем сейчас пальто, шапку, ботинки, чтоб и носу к гопникам своим не казала!
Я замерла. Бабушка, не подозревая о том, спасала меня: если пальто запрут, у меня будет оправданный повод не идти завтра в школу на отчет комиссии, а к пяти я как-нибудь выцарапаю одежду из-под замка. Но мать, по обыкновению, тонко и точно разгадала мои мысли. Рикошетом бабушке досталось то самое обвинение, которого она и боялась:
— И ОПЯТЬ-ТАКИ, МАМА, НЕ МОГУ НЕ ЗАМЕТИТЬ, — МЕДЛЕННО ПРОИЗНЕСЛА МАТЬ, — ЧТО ВЫ СТРОГИ К НЕЙ ТОЛЬКО НА СЛОВАХ, А НА ДЕЛЕ ПОСТОЯННО ПОПУСТИТЕЛЬСТВУЕТЕ. ЗАПИРАТЬ НИЧЕГО НЕ БУДЕМ. — И ОНА ВЫСОКОПАРНО ДОБАВИЛА: — ПУСТЬ ПОЙДЕТ ЗАВТРА В ШКОЛУ И ИЗОПЬЕТ ВСЮ ЧАШУ.
Черный белый день
Пятое марта началось с передачи нового, составленного ночью бюллетеня о здоровье товарища Сталина. Ему не сделалось лучше, и если вчера меня поражало, что у него есть рука и нога, которые парализованы, что мозг его состоит из правого и левого полушарий, сегодня уже не потрясало и то, что радио ко всеобщему сведению сообщило, каковы температура его тела (38,6) и уровень кровяного давления (210/110, при пульсе 108–116 ударов в минуту). По этим прозаически-знакомым подробностям товарищ Сталин начинал казаться таким же, как мой отец, как все гипертоники и атеросклеротики. Он оставался без сознания — четвертые сутки, многовато для великого человека, надежды всей страны, — кто же сейчас неустанно думает и заботится обо всех и обо всем, если он ничего не сознает? Обнародовали даже анализ крови, отмечавший
Мать с отцом продолжали паникерствовать, да и бабушка больше не высказывала надежд на сверхпрогрессивную кремлевскую медицину, а, утешая мать, туманно и обреченно повторяла, что «природа у всех одна».
В школу до того не хотелось, что я буквально волокла себя по обледеневшим за ночь тротуарам, мимо напряженных, сгущенных, темно одетых газетных толп. Репродукторы добавили к вчерашнему «тиу-ти» еще несколько печальнейших, но и успокоительных, в рассуждении единой для всех природы, мелодий, однако господствовало по-прежнему «тиу-ти».
Первым же уроком была география. Когда мы вошли в музкаб, где она назначалась, там над роялем уже висела подробная карта Западной Европы, и Крыса Леонардовна прохаживалась возле нее, неся перед собой свой яйцеобразный животик.
Крыса тотчас уставилась на меня, именно на меня, остро вытянув вперед, параллельно животику, голову. Мне стало ясно, что меня ждет. Я побледнела, покраснела, попыталась забиться за спину Кин-ны. Конечно же, Крыса вчера видела нас с Юркой, да и сейчас замечает мой страх. Во всяком случае, она немедленно вызвала меня отвечать сельское хозяйство и промышленность Дании. Урока я не учила, о Дании знала, что Гамлет — принц Датский, а все остальное — нечто аграрное, травяное, мясо-молочное. По испытанному зубовскому методу я разъехалась о мелком фермерстве этой страны и ее легкой промышленности, обрабатывающей деревенский продукт, не забыв упомянуть о преимуществах ЕДИНСТВЕННО ПЕРЕДОВОГО укрупненного нашего хозяйства над капиталистическим и постаравшись избежать конкретных цифр и географических названий. Крыса послушала-послушала меня, протянула мне указку и кинулась:
— К карте, Плешкова. Покажи столицу Дании. Как она называется?
— Копентверпен, — брякнула я, понимая, что несу чушь, и пока Крыса с классом хохотали, полезла показывать небывалый город выше и правее Дании, куда-то в тулово каменистой «собаки» Скандинавского полуострова.
— Дневник! — потребовала Крыса.
— Я же еще не показала столицу.
— Зато показала себя! Дневник! Двойка!
Ее двойка была черной и круглой, как крысиный помет.
— Знать экономическую географию, — завела она, и я сжалась: «Началось! Сейчас скажет всем!» — Это тебе не вечерком, — тянула она, безусловно готовясь нанести ядовитый и хищный укус, укус Крысы. Хоть бы уж скорей! — Не вечерком по набережным твоего Копентверпена… — «А вдруг она все-таки нас не видела?» — По набережным Копентверпена под ручку с кем-нибудь прогуливаться. — «Видела!» — Это тебе не преподавателя дурачить пустопорожней болтовней! Садись!
Все? Она не видела, не видела! Совпадение! Или сжалилась? Поди знай. Может, не такая уж она и Крыса?..
Следующим уроком была трига в помещении 9-III. Проверяя домашнее задание, математичка вырвала у меня из-под рук зеленую тетрадь, обнаружила, что решать задач я и не принималась, полистала и — набрела на главу «Под сенью эвкабабов». Хорошо хоть, не на отрывок о Подземном Духе и комсомолке!
— Здесь какое-то литературное щегольство, — объявила она классу. — Сейчас я вас позабавлю.
Училка чуточку проехалась по таким дням, когда совершенно уж неуместно не выполнять заданий и наносить дополнительные обиды учителям посторонними записями в тетрадях, оскорбленно распустила свое мягкое лицо и бессильно-горьким голосом, не подходившим к ослепительному содержимому этого куска «Межпланки», зачитала его вслух 9–I. Воспитательная мера эта вполне действовала на меня (я мечтала провалиться сквозь землю, ожидая, что сейчас девы опознают в Инессе и Монике нас с Кинной), но 9–I нескрываемо обрадовала, он чуть руки не потирал, довольный отвлечением от трети. Слушали внимательно, явно смакуя хитроумную любовную интригу в ювелирном обрамлении. Когда же глава оборвалась на самом интересном месте, на копье жестокосердой амазонки Элен Руо, занесенном над несчастной ланью, класс дико и надолго заржал. Нет, они не узнали Кинну и меня, обошлось, никто не указывал пальцами, гоготали над самой невозможностью сопоставления моих жалких делишек с разнузданной роскошью главы. Расслабленно хлопая в изнеможении смеха ладонями по партам, девы повторяли в разнобой: «Сапфиры! Топазы! Лиола! Инопланетянки! Псицы королевской охоты!»