Лиловые люпины
Шрифт:
— Бежим, — шепнула я, трясясь, — наша училка!
— А, атас! — уразумел он наконец. Разъединившись под самым носом у Крысы, все еще не поднимавшей головы, мы перебежали на другую сторону Невского и свернули во Владимирский, к трамвайной остановке. Стоя тут, я дрожала и задыхалась, пока Юрка опять не сжал мою руку, поглаживая от локтя до плеча и оживляя совершенно было сникший МОЙ. ОН потек горячо и шибко, успокаивая и размаривая, зовя куда-то в тепло и безлюдье. Но откуда ему быть здесь, на прохваченной ветром многолюдной остановке? Мы ограничились тем, что плотно прижались плечами друг к другу, давая МОЕМУ большее поле. Я нетерпеливо вглядывалась в снего-дождевую кашу — не загорятся ли в ней синяя и зеленая лампочки тридцать четвертого?
Вдруг мои мысли словно подслушали.
— Что, ребятки, небось в тепло хочется? — сказал мужской голос сзади.
Мы оглянулись. Говорил небольшой плюгавенький мужичонко, одетый незаметно, нестильно, в шапке из поддельного поблескивающего каракуля.
— Конечно, хочется, — ответила я, уловив сочувствие.
— И согреться бы, — уютно продолжал он, — чайку бы или винца…
— Да, чайку бы неплохо, — сказала я ему в тон.
— Так пошли оба ко мне, у меня теплынь, чаю поставлю и винца нашмонаю, и любитесь у меня на здоровье. Деньжат еще могу подкинуть десятку-другую, а то у твоего, поди, парня на курево не хватает…
— А ну, вали отсюда, гад! — крикнул ему Юрка так грубо, что я в смутном, инстинктивном ужасе почти догадалась, зачем нас нежданно и ласково зовут в гости.
Гостеприимец чуть отступил назад.
— ЧЕГО ПЕТУШИШЬСЯ, ЧЕГО КОРЕЖИШЬСЯ? ДЕВКУ Я ТВОЮ ОТБИВАЮ ИЛИ ЧТО? — ТАК ЖЕ ГРУБО БУРКНУЛ ОН. — Я БЫ ТОЛЬКО НА ВАС ПОГЛЯДЕЛ, И ВСЕ ДЕЛА.
Казненное пальто
Я успокоилась, только когда мы очутились в широкой пасти моей парадной, некогда, очевидно, претендовавшей на роскошь и барственность вплоть до постоянного швейцара. Потолок поддерживали лепные женские головы, пол устилали желто-синие, шахматно чередующиеся кафельные квадраты, а по сторонам трех торжественных ступеней, ведших к основной лестнице, располагались две невысокие, тем же кафелем мощенные, плоские сверху печки. Когда-то, еще до меня, они, возможно, даже и топились, но теперь в их черных глотках валялись лишь окурки — Юрка тут же добавил к ним свой. Он возвел меня на левую печку, как на пьедестал, и затяжно поцеловал в губы.
— Ник!.. — выдохнул он с каким-то обессиленным восхищением, отстраняясь.
— Юр!.. — ответила я так же и, внезапно расслышав, что эти усеченные имена звучат рядом довольно дурашливо, засмеялась и пояснила навстречу его недоумевающему взгляду: — Ник и Юр. Мы — Ник, Юр. Ма-ни-кюр.
— Ну, ты артистка! — засмеялся и он. — Правда, законно, маникюр. Давай это будет наша общая обозванка, как такой пароль.
Он опять потянулся ко мне, но следующие поцелуи вышли короче, прерывистее. Поминутно приходилось отталкивать Юрку и делать вид, что вот, просто стоим и разговариваем, прощаясь. За пять минут мимо прошествовали все жильцы парадной, да что там парадной, обитатели всего дома, а может, целого района оказались тут как тут — намеренно, направленно, с умыслом — оглядеть нас, проходя, неприязненно и подозрительно, как несомненных злоумышленников. Ни покоя, ни угрева здесь, в кафельном холоде и ежесекундном прерывании МОЕГО, не было. Тогда я припомнила ценнейший опыт Люси Дворниковой и потянула Юрку вверх по лестнице с дубовыми перилами и чугунными пыльными цветами, на четвертый этаж, к самым дверям моей квартиры. Они все, конечно, оказались теперь совсем рядом, отделенные лишь дверью, но она, тем более в такое время, всегда закрыта на крюк — никто не появится. Другие опасности сократились: проходили, и то изредка, только жильцы верхних этажей. К тому же здесь было теплее и, самое главное, можно стало целоваться, сидя на подоконнике площадочного окна с кое-где сохранившимися старинными пупырчатыми витражными стеклами. Мы прильнули друг к другу — МОИ, всполохнувшись, разбежался вовсю, обжигающе отгораживая нас от всего на свете.
Хлопнули на втором этаже чьи-то двери; вышедший протопал вниз, не подозревая
— Хороши мы с тобой, ничего не скажешь! Деревяшки паршивые! Сам Сталин опасно заболел, а мы-то…
— Чего «мы-то», «мы-то»? Шито-крыто! Он ведь не знает, так на что самих себя лажать? — возразил Юрка и настиг своими губами мои.
— А может, чувствует. Не может же не чувствовать, что таких бесстыжих вырастил. Он все знает.
— Брось, он же не волшебник. А кто меня вырастил— так мамка. Одна нас с сеструхой тащила, как рыба об лед, пока я на ИРПА не двинул.
— А о ней кто днем и ночью думал и заботился? Не он, скажешь?
— Хоть бы и он! Слушай, если тебе своего классного времечка не жалко, так хоть мое пожалей — ведь умотаешь скоро! Трёкаем мы о нем, не трёкаем — не влияет. Лучше пошевелим мозгами насчет «маникюра». Законная штука, — деловая ты, деточка! Ежели тебе когда можно будет звякать, я звякну, скажу: «У вас маникюр делают?» Ты и додуешь сразу, что я, скажешь: «Перерыв с пяти», или там «с шести», на когда, в общем, свиданку назначаешь. Никто, будь спок, не допетрит, один я. А свиданка — всегда у рынка.
— Здорово, — поддержала я, с облегчением стряхивая покаянное настроение, — и если письма друг другу писать, тоже внизу просто ставить «Маникюр», и без имен.
— Ник, — сказал он, репетируя, — а завтра-то маникюр у нас работает?
— Перерыв с пяти, — бойко отвечала я.
Свиданка была назначена.
Перебирая преимущества поцелуев у своих же собственных дверей, я упустила из виду одно: хотя никто из них из всех, конечно, сейчас никуда, а уж по парадной и вовсе не попрется, но, оказавшись в передней, может услышать наш бубнеж и опознать мой голос. И зачем только на шепот не перешли?! Внезапно загрохотал крюк, дверь приоткрылась, и в щели мелькнуло гневно-горькое вытянутое лицо матери. Оно возникло на долю секунды, мы как раз не целовались, а просто так сидели рядом, но матери хватило и этого. С подчеркнутой силой захлопнулась дверь, с удвоенным грохотом вошел за нею в петлю крюк.
Чтобы попасть домой, следовало либо нагло стучаться в только что демонстративно, со злобой закрытые двери, либо спуститься вниз, выйти по запасному ходу парадной во двор, перебежать его и подняться по крутой и узкой черной лестнице. Естественно, я выбрала второй путь: так хоть ненадолго оттягивался момент встречи с ними со всеми, и к тому же я могла открыть черный ход своим ключом.
Мы наскоро, скользящим поцелуем, простились внизу, подтвердили завтрашнюю свиданку у рынка в пять, и я побежала кружным путем.
…Я считала, что меня встретит то же угрожающее молчание, но мать, едва я вошла и разделась, обратилась к отцу и бабушке:
— Сколько бы мы ни договаривались не обращать на нее внимания, — обращать, пока она при нас, придется. Ведь у такого, мягко говоря, поведения могут быть свои, прошу извинения, последствия, которые мы же, позвольте подчеркнуть, будем расхлебывать.
— Точно, Надежда, того и гляди в подоле принесет или, куда с добром, болезнь какую дурную подхватит, — упростила бабушка.
Я сообразила, что она имеет в виду сифилис, единственную мне известную «дурную» болезнь, как будто остальные болезни — хорошие, и пожала плечами: Юрка — и сифилис? Мать заметила мое движение.
— Ах, ее, видите ли, коробит ваше предположение, мама. А нас не должно коробить, что в т а к о й день, тем более в день, когда она нас довела до вызова комиссии, она позволяет себе сидеть на лестницах с ухажерами. Ее, смею добавить, ничем уже, видно, не прошибешь, так мы должны хоть о самих себе, простите за эгоизм, подумать, самих себя обезопасить. Нам нужно хотя бы знать, еще раз прошу извинить меня, начала она уже или только на подходе.