Лиловые люпины
Шрифт:
Я торжественно занесла руку, чтобы продеть под ее локоть, и произнесла формулу, заменявшую в классе предложение дружбы:
— Пойдем походим?
Но моя рука была неожиданно и решительно отведена:
— Припозднилась ты. Вчера надо было, нынче другая песня.
— Почему вчера?
— Вчера я в распоследних гуляла, а сейдень тебя туда откатило. Вчера ты что-то меня под ручку не брала, а сейчас возвеселилась, гляди, что я у тебя заместо всех буду. Вон оно у вас у всех как: бежим-бежим, как собаки, заднему пыльным хвостом в нос, а переднего и в пятку лизнуть не потребуем.
Следовало, наверно, обидеться и отойти, но ее речь, чуждая и все же смутно понятная, распевная, как у бабушки в хорошие минуты, словно звала к возражению, к продлению:
— Так получается теперь ты меня пыльным хвостом в нос?.. Зачем тогда заговорила? — спросила я.
— И опять ты не так. Подбежать слово тебе сказать— недлинное дело, как
— Извини, сказала, что сказала. Какая уродилась.
— Да ты, считай, и не родилась еще. Гордыней это тебя на свет выперло. И со мной, как со всеми, заносишься. Одна против всех стоять хочешь, а я — я одна из всех, я как все быть хочу.
— Где же ты как все, если бойкот нарушаешь?
В ее удивительных суждениях было что-то независимое, ни на кого не похожее, но в то же время перевернутое, искореженное. Разговор, увлекший меня самим речевым течением, по смыслу зашел в тупик, в какую-то путаную прорву недоговоренностей и недопониманий. Но загудел звонок на литру, в конце коридора показалось стальное платье Зубовой, и мы вошли в биокаб.
Наталья Александровна, устроившись за столом ровнехонько между желтыми остовами Вовки и Дорки, достала из портфеля стопку наших тетрадей с сочинениями по «Кому на Руси…»
— Вы меня порадовали, товарищи, — начала она, — двоек нет совсем, троек мало.
Девы, трепеща в ожидании похвал любимой учительницы, выходили к ней по вызову поочередно; она похваливала, ободряла, особенно слабых. Последними, как всегда, в стопке лежали наши с Орлянкой тетради.
— Орлянская, получите вашу пятерку. Прекрасное, четкое, выстроенное сочинение. Что же до Плешковой, то она меня просто поразила. — Я оцепенела: Наталья Александровна, несомненно, раскусила трюк с поддельной цитатой, и теперь, после всего, еще и это! Но Зубова продолжала: — Плешкова настолько добросовестно отнеслась к теме, что, очевидно, читала некрасовское академическое полное собрание с вариантами поэмы и нашла в них цитату, которая требовалась по плану. — Она с оттенком уважения огласила фальшивку. — Представьте, я не подозревала о существовании такой цитаты в некрасовских набросках. Ставлю вам, Плешкова, пять с плюсом за исследовательское открытие. А остальным, товарищи, советую так же трудолюбиво и внимательно относиться к русской классике.
Мнение Зубовой настолько ценилось в классе, что на миг, казалось, вернуло меня к 9–I, уравняло с ним, даже, может быть, чуточку вознесло над всеми ними. Девы глядели на меня уже менее отчужденно, зараженные зубовской уважительностью. Меня же корчил стыд — похвала, единственный сегодня просвет, досталась мне путем наглого обмана. Но признаться у меня не хватило смелости, тем более что Наталья Александровна, не теряя времени, велела достать тетради для конспектов и записывать тезисы нового материала по «Господам Головлевым» Салтыкова-Щедрина.
— В этом романе, — мерно говорила Зубова, облегчая нам записывание, — нас будет прежде всего интересовать образ Порфирия Головлева, образ помещика, постепенно склоняющегося к волчьим законам уже нарождающегося в России капитализма. Когда вы читали, а к сегодняшнему дню я задавала вам прочесть роман, Порфирий Головлев, заслуженно прозванный Иудушкой, не мог не вызвать у вас отвращения. Не случайно сам Ленин использовал это прозвище, «Иудушка», как имя нарицательное для изменников и предателей дела партии, например для Троцкого. Типичный эксплуататор и стяжатель, Порфирий лишен и самых обычных человеческих чувств. Для него нет запретных способов обогащения. Расширяя свои владения, он готов на все. Так или иначе он губит всю свою кровную родню, завладевая ее состоянием. При этом он держится со своими жертвами якобы «по-родственному», в манере елейной, приторной ласковости. Не переставая называть свою родительницу, тоже корыстную и невежественную помещицу, «маменькой голубушкой» или «милым другом маменькой», он последовательно отнимает у нее бразды правления, имение, выживает ее из дому и обрекает на одинокую смерть. Подчеркиваю, товарищи, родную мать!.. Иудушка лишен даже сыновнего чувства к матери, самого святого и нерушимого из наших чувств, всегда воспевавшегося русской классикой. Между прочим, — отвлеклась она, — вспомним известнейшее стихотворение Симонова «Жди меня». Симонов пишет: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня». Крупнейший наш поэт чего-то тут не додумал. Не может мать поверить окончательно в то, что сын погиб. Это ошибка, и напрасно Симонов отдает приоритет в ожидании не матери, а возлюбленной. Приведу как доказательство ошибки другую цитату, из Некрасова: «Но в мире есть душа одна, она до гроба помнить будет». Это душа матери. Вот кровной-то, врожденной нашей любви, нескончаемого уважения к материнской душе
По классу пронесся возмущенный ропот. Верка Жижикова, обернувшись ко мне, тыча в меня пальцем, зашипела: «Иудушка! Иудушка!»
Это был конец, катастрофа. Если с утра на меня обрушивались разрозненные, хоть и болезненные, дробные палочные удары не очень-то уважаемых мною людей, то теперь сама Зубова, хитроумно подведя к этому материал, ошарашила меня как бы бревном по темени. Я перестала воспринимать и записывать тезисы к образу Иудушки. Тупое безразличие, отбитость от всего на свете овладели мною; слух и зрение работали словно сквозь толстый слой ваты. Больше всего меня поразило, с какой быстротою обо всем узнала Зубова: значит, в учительской на перемене обсуждали… Уйти, только скорее уйти, не быть с ними!..
Я сорвалась с места со звонком, хотя Зубова еще продолжала говорить об Иудушке, и вылетела с вещами из биокаба без разрешения. Никто меня не остановил; мне явно стало можно все, как последней, конченой. Я лишь успела мельком взглянуть на аквариумные застекольные морды вуалехвостов, пленных, несчастных, до пучеглазия изумленных своим пленом и обреченных, — впервые подумалось мне так!.. Они сегодня погибнут… пусть! Бежать, бежать!
В безумии отупения я бросилась по лестнице к гардеробу. Раз можно все, шиш я останусь на пятый урок! Нянечки, как ни странно, беспрекословно выдали мне пальто. Одеваясь, я в последний раз оглядывала лоснистый зельцевый пол вестибюля, экономично узенькое зеркало, скамейки, на которых недавно грудились перед танцами наши и «кавалерские» пальто. Больше я всего этого не увижу, нынче — крышка! Никого из преподавателей на горизонте не мелькало, и я решила на прощанье завернуть в учительский убортрест в темном коридорчике, возле самого кабинета МАХи. Я рванула дверь, меня обдало матовым светом замазанного мелом окна. В этом свете я увидела такое, что в страхе попятилась, тихо прикрывая дверь.
В УБОРТРЕСТЕ НА УНИТАЗЕ, ЗАКРЫВ ЛИЦО РУКАМИ, СИДЕЛА ТОМА. ОНА РЕВЕЛА, ДОВОЛЬНО ГРОМКО ВСХЛИПЫВАЯ. КОГДА ГРОМЫХНУЛА ДВЕРЬ, ОНА ОТ НЕОЖИДАННОСТИ ОПУСТИЛА РУКИ, И Я НА МИГ ЯСНО РАЗГЛЯДЕЛА КРАСНЫЙ ВСПУХШИЙ КРУГЛЯШ ЛИЦА ВОСПИТАЛКИ, БЛЕСТЯЩИЙ МОКРЫЙ НОС, СЛИПШИЕСЯ РЕСНИЦЫ, ЖАЛОБНО ИСКРИВЛЕННЫЙ РОТ.
Светелка
Был еще дообеденный, самый магазинный час. Бабушка в такое время обычно ходила с отцом по лавкам, пользуясь его скандалистским косноязычием, чтобы облегчить себе добывание продуктов; мать, наверное, застряла в поликлиничной очереди, в последние дни гриппуя и бюллетеня. Когда я внесла свое ноющее и тлеющее опустошение в пустой дом, особенно четко стали видны все мелкие, вовек непоправимые домашние оброшенности: и лаковые потеки на буфете, и пятнистое кривое его зеркало, и косые царапины клеенки, и черная мятая бумага репродуктора, вперемешку вещающего «тиу-ти» и другую подобную музыку, а иногда вновь распространяющегося о лейкоцитах и давлении товарища Сталина. Но даже и эта неприютная, но хоть свободная пустота дома — ненадолго; скоро они все вернутся, и я опять, куда бы ни мыкнулась по комнатам, буду с ними. Кровать — в столовой, стол — в спальне, нет угла для укрытия моей опасно горячей пустоты. Впрочем, есть, есть такой угол!
До встречи с Юркой больше двух часов, успею, оборудую себе пусть неудобную, стиснутую, но отдельную комнату из шестиметровой передней. Пускай из-под двери на лестницу постоянно несет холодом, а остальные стены заняты дверьми в спальню, в столовую и окошечком на задний помоечный двор. Здесь мало что поставишь, но надо попробовать. Кровать, конечно, не влезет, длинная, а если снять с нее матрац — на что его водрузить? Прямо на пол? Не стиль — не кровать и не тахта. Я отправилась в наш холодный прикухонный чулан, бывший одним из камней преткновения меж нами и остальной коммуналкой. Здесь, кроме ржавых самоваров, ведер, тазов и керосиновых бачков, с доисторических времен громоздился дачный бильярдный стол о четырех пузатых ножках и четырех же сетчатых лузах по углам. Обтягивавшее его зеленое сукно безобразно выела моль, неизвестно как залетавшая в чуланный холод. Пока я, кряхтя и проклиная неуклюжий бильярд, перла его по коридору в комнаты, мне вспоминался довоенный снимок семейного альбома: мать в белом платье над круто выпирающим, беременным мною животом с кокетливой лихостью целится кием по груде шаров этого самого бильярда, кося на отца, покровительственно наблюдающего ее азарт в сторонке, под какими-то березками и сосенками какой-нибудь Вырицы или Мельничного Ручья.