Лингвокриминалистика
Шрифт:
Глава 9
Глава 9
Айлин
Никто не говорил, что я под домашним арестом. Эти слова вообще происходят откуда-то из детства, когда мы с Бекиром скандалили и мама наказывала нас запретом гулять. Но сейчас я чувствую, что если попытаюсь выйти – меня остановят.
Я сижу дома уже десять дней. Со мной не разговаривает отец. Хмурый, наверняка получивший не меньше, чем я, брат. Долго не разговаривала мама.
Но в один из вечеров, который я привычно уже проводила
Я разобрала далеко не все и чем закончился спор – не знаю. Знаю только, что он касался меня, моего поведения, моего будущего.
После мама поднялась ко мне с ужином.
Обычно оставляла и уходила, потому что спускаться ко всем в гостиную у меня не хватало моральных сил, а морить меня голодом она не смогла бы. А в тот раз задержалась.
У меня на глаза навернулись слезы, она тяжело вздохнула, шагнула ближе и села рядом на кровать. Обняла.
Под воздействием самого желанного в мире тепла я размякла. Защитная скорлупа стала трескаться. Тихонечко заплакала. Чувствовала, что маме и жаль меня, и злится она, возможно, не меньше папы.
– Я ничего плохого не хотела…
На мой шепот отреагировала сжатыми губами, но не оттолкнула и гладить не перестала. Я для нее теперь, наверное, очень провинившийся, но все такой же любимый ребенок.
– Папа очень злится, Айка. Очень.
– Бекиру досталось? – Я спросила, оторвавшись от плеча и смотря маме в лицо. Она даже постарела. Когда я вспомнила про брата – сильнее нахмурилась, тяжело вздохнула.
– За ложь досталось, конечно.
– Он как лучше хотел…
Мои слова бессмысленны, я это знала тогда и знаю сейчас. Мама на них не ответила.
Смотрела на меня, грустнела с каждой секундой все сильнее.
Потянулась к моему лбу, начала гладить от него по волосам.
– Айка-Айка… – Она качала головой, а у меня опять на глаза наворачивались слезы. И ведь не скажешь, что трагедия преувеличена. Мы с Митей не сделали ничего такого, что очернило бы раз и на всю жизнь. А если женимся… То кому какая будет разница?
Я даже не заметила, как снова начала цепляться за эту возможность, как за спасательный круг.
У меня никто не забирал телефон. Я не рисковала ничего писать парню, но он писал и пишет каждый день. Волнуется.
– Почему ко мне не пришла, дочка? Ну почему?
Мама спросила, смотря в глаза. В ее взгляде я увидела, что часть моей вины она берет на себя. Все берут. Но разве же всё настолько ужасно? Какая разница, что про меня скажут люди, если я буду счастлива? Неужели отношение окружающих для нас важнее, чем внутренние ощущения?
Все эти вопросы я могла задать себе, а маме просто повторила:
– Я ничего плохого не хотела…
Она не спорила, вздохнула тяжело, обняла крепко-крепко
– Ешь, кызым.
Ушла, больше не оглядываясь, оставляя меня наедине с ненужной мне едой.
И дни продолжили тянуться.
Я слежу из своего окна, как папа куда-то время от времени уезжает. Стыдно признаться, но когда его дома нет, мне становится легче. Потому что когда есть – я постоянно жду его прихода и какого-то ужасного разговора. Жду наказания. А он, наверное, раскаянья. Но я не могу каяться. Внутри непобедимый стоп. За что? За чувства?
Я признаю свою вину в том, что Митя с Бекиром натворили на свадьбе. Но не за сам факт нашей с Митей встречи. Я постоянно перебираю в голове весь допущенный нами «разврат» и не нахожу какой-то катастрофы.
Среди моих университетских подруг не так уж много девственниц, не говоря уж о нецелованных, но ни одна из них не замужем. Я понимаю, что себя ровнять с другими нет смысла. У меня – особые исходные. Другая семья. Но я не хочу быть виноватой просто за то, что позволяю себе жить.
Когда папы нет – атмосфера в доме не кажется такой угнетающей. Я даже несколько раз спускалась к маме на кухню. Видела Бекира, но не рискнула заговорить. Он взглядом предупредил, что трогать его не нужно. Мне стало обидно до слез, но это наказание я принимаю.
Как только слышу, что ворота разъезжаются, поднимаюсь обратно в комнату. Так длится еще три дня.
Я сижу на кровати, чувствуя себя беспричинно уставшей, когда мне звонит Лейла. Вижу на экране ее имя и начинаю дрожать. С подругой поговорить мне еще страшнее, чем было с папой.
Это же ее день я испоганила и теперь она об этом знает.
Всё, на что меня хватило, это отправить короткое сообщение: «прости». Она лайкнула смайлом и спросила: «за что, Ручеек?». Я не ответила, она не настояла. А сейчас зачем-то набрала.
Заставляю себя перебороть желание проигнорировать входящий. Беру трубку.
– Алло… – Звучу ужасно. Сипло и бесцветно. Не хочу вызывать у людей жалость, но, судя по паузе, Лейла немного растерялась.
– Алло, Ручеек…
По первым же словам подруги становится понятно, что она не злится. Накрывает еще больше волной жалости к себе, чем когда приходила мама. Держусь несколько секунд, а потом всхлипываю. Падаю лицом в раскрытую ладонь и реву подруге в трубку. Она успокаивает, а я только сильнее реву.
– Ну всё, Айлин… Ну всё… Всё хорошо будет, Ручеек.
Я ей почему-то вообще не верю, но стараюсь успокоиться. Между рваными всхлипами спрашиваю:
– Обо мне все говорят, да? Над нами смеются?
Под «нами» я имею в виду не нас с Митей, а семью Джемилевых. Проведенные взаперти дни привели меня к тому, что кажется, будто за нашим забором разговоры только о том, как я уронила в глазах общины всю семью.
И пауза Лейлы убеждает меня в собственной правоте.
Подруга тяжело вздыхает, я жмурюсь и снова всхлипываю.