«Линия Сталина». Неприступный бастион
Шрифт:
Но теплые ладошки взяли его совершенно безвольную и бессильную руку, накрепко прижали к пышущим жаром, как ему показалось в первую секунду, тугим, как резина, округлостям.
– Сейчас, милый, ложись на меня… я помогу…
Голос женщины стал хрипловатым, она с закрытыми глазами легла на диван и при этом, и откуда силы у нее взялись, столь маленькой и хрупкой, повалила Гловацкого на себя, продолжая крепко прижимать его руку, сильно вдавливая ее в свою плоть. Широко раздвинув ноги и согнув их в коленках, она принялась стягивать с него штаны, что было очень трудно сделать под навалившимся сверху тяжеловатым мужиком.
И
– Простите меня, милая, хорошая. – Он горячечно заговорил, словно сам вел переговоры, а она была психически больной. – Вы добрая, нежная, такой женщины я никогда в жизни не встречал. Всю жизнь мечтал, что встречу вас, такую желанную, любимую. Всю свою жизнь! И мы всегда будем вместе. Поднимите ручки, радость моя!
«Какой же я кретин! Не за льготы и бабки, не за блат она под меня тут легла, не за машину, квартиру и положение, как наши бабы. А потому, чтоб истерик-генерал своими мозгами потолок купе не заляпал – это же гнетущее впечатление на всю дивизию будет! Как бойцы воевать будут, если комдив перед боем себе пулю в голову пустил?! Или еще хуже – легла под него лишь из жалости к бойцам, которых неврастеник по дури и неудовлетворенности своими приказами штабелями положит в идиотских атаках на пулеметы. Да, так, она же мне про жен и матерей говорила. Боже ты мой, за кого она меня принимает?! Крикливый младенец самый лучший вариант, такие все мужики в истерике, женщине надо в этом случае давать им грудь, чтоб чмокали и молчали. Стыдобища на мою седую голову!!!»
Костеря себя самыми последними словами, Гловацкий сделал то, что считал раньше невозможным по определению. Ему доводилось избавлять от одежды женщин, но никак не одевать их, тем более при такой ситуации, да в безумных обстоятельствах свершенного «переноса». Въедливый старшина из курсантской юности остался бы довольным, наверняка Николай Михайлович сейчас побил все могущие быть выдуманными нормативы. Раз – и поднявшая руки женщина мгновенно облачена в нательную рубаху и гимнастерку, да так быстро, что не то что сообразить, глаза свои открыть не успела. Два – подхватив под поясницу маленькое тельце, он быстро надел на нее кальсоны и штаны, при этом почти мгновенно пройдясь пальцами по всем завязкам. Тут женщина открыла глаза, но сама впала в полный ступор, даже дышать перестала. Три – оправил гимнастерку, стянув складочки под бока, и туго перепоясал ремнем тонкую талию, машинально отметив, что такой пряжки со звездой никогда не видел. И при этом говорил искренне, напористо, испытывая к военврачу, а эмблемы с чашей и змеей на малиновых петлицах с одинокой рубиновой «шпалой» о том говорили, самое настоящее почтение, благоговение как к величайшей драгоценности в мире. И оно так и было с ним, даже боялся хоть случайно прикоснуться к нежной коже, чтобы этим касанием не унизить женщину.
– Где вы были раньше, боль моя? Радость моя нечаянная, почему мы не встретились? Простите меня за этот срыв, простите великодушно! Я сейчас себя таким мерзавцем и подлецом чувствую…
И тут осекся, ощутив, как его переполняет счастье.
– Любовь моя, спасибо! Я так счастлив!
И подхватив женщину на руки, удивившись легкости ноши, всю жизнь бы так носил, бережно усадил ее на диван. И, посмотрев на лицо, поспешно увел взгляд – большие глаза ее стали просто огромными, их переполняли слезы. Но почему она плачет? Не в силах ответить на этот вопрос, Гловацкий встал на колени перед ней и взял яловые сапоги из грубой кожи.
– Как же их носите? Намного больше размера вашей маленькой ножки! Очень тяжелые, вам ведь хромовые положены!
– Обмундирования на женщин не было на складе, солдатское выдали, сказали, ушить можно, товарищ генерал, – голос прозвучал тихо, со всхлипом, от стыда Гловацкий боялся поднять глаза и с преувеличенной бодростью заговорил, стараясь спрятать собственное смущение:
– Решим вопрос, пусть тыловики лишний раз пошевелятся. На свои ступни вы неправильно портянки намотали. Ножки собьете себе махом, до кровавых мозолей. К вам бойцы пойдут за лечением, дурней везде хватает, кто мотать их не умеет! Вы ведь хирург?
– Почему вы так решили, товарищ генерал?
– Волос короткий, подбирать не нужно, следовательно, при операции падать в рану не будут. Пальчики тоненькие, но сильные, движения быстрые и координируемые – но не пианистка же вы? И в кармане гимнастерки то ли скальпель, то ли стилет в чехле. – Гловацкий пожал плечами, отметив, что национальность определил верно, только один народ в мире имеет привычку отвечать на вопрос вопросом.
– Скальпель, он отцовский, из золингеновской стали. Сам дал его, когда меня в госпиталь определили.
– Пошли по его стопам? Это хорошо, преемственность в такой нужной профессии дает прекрасные результаты. А теперь смотрите, как портянку мотать. – Николай Михайлович аккуратно расстелил на полу ткань, поставил маленькую ступню, на ладони уместится, а от прикосновения к ее коже он вздрогнул, будто электрическим разрядом пробило, губы сразу же пересохли. Но кое-как справился с волнением. – Смотрите, загибаем уголок сверху, вот так. Теперь наматываем на ножке маленькую «куколку», ведем к щиколотке, а тут кончик и заправляем.
Она глядела внимательно и вторую ножку при его помощи обмотала правильно, при этом наклонившись и коснувшись его плеча грудью. От этого случайного прикосновения Гловацкого цыганский пот пробил, чуть не взвыл – ему хотелось ее обнять, нацеловаться до одури, но это же насилие, просто нагло воспользуется положением и станет мерзавцем уже законченным. Но сумел снова взять себя в руки и встал.
– Спасибо вам, товарищ…
Он хотел назвать ее по званию капитаном, ведь по одной «шпале» в петлицах, но в мозгу словно всплыла своевременная правильная подсказка. Это походило на Интернет, где по запросу быстро приходит ответ. Николай Михайлович тут же договорил прерванную фразу: