Лишённые родины
Шрифт:
Зимний дворец наполнялся людьми всякого звания, томимыми любопытством и страхом. В шестом часу великого князя Александра с супругой наконец-то пустили к бабушке. Екатерина лежала на матрасе, постеленном прямо на полу, за ширмами; ее хрипы сливались с рыданиями камер-фрейлины Протасовой и камер-фрау Алексеевой. Больше никого рядом не было. Александр и Елизавета тотчас ушли; обоим чуть не сделалось дурно.
…Мелькали стоящие вдоль дороги столбы, выкрашенные черно-белыми полосами наискосок; Зубов издали поднял руку, чтобы открыли шлагбаум. Спросил, где наследник; ему сказали, что катается в санях в роще. Зубов снова пришпорил коня. К счастью, он быстро нашел Павла и сообщил ему важную новость. Оба немедленно направились во дворец; там, когда за ними затворились двери великокняжеских покоев, Николай достал из-за пазухи пакет. Павел распечатал его, проглядел бумагу и тотчас ее разорвал, после чего подошел и обнял
К семи часам вечера к Зимнему подъехала вереница маленьких саней; в первой кибитке были Павел Петрович и Мария Федоровна. Наследник сразу поднялся по Малой лестнице в покои императрицы. Увидев бесчувственную мать, распростертую на матрасе, он бросился к ее ногам; по его щекам текли крупные слезы. Потом поднял глаза на Роджерсона: что с ней? Тот покачал головой: государыню постиг удар в голову, надежды нет. Павел прошел в кабинет, оставив дверь открытой, чтобы видеть мать.
Прибывшие вслед за цесаревичем гатчинцы постепенно заполнили приемные. Екатерининские царедворцы удивленно вскидывали брови при виде неотесанных болванов в прусских мундирах с отворотами фалд, в ботфортах, перчатках с раструбами и напудренных париках с косой на железном пруте, которые носились по комнатам, расталкивая встречных безо всякой учтивости. Что это за остготы, которых здесь прежде и не видывали? Кто их пустил во внутренние покои и почему туда теперь не пускают приличных людей? «Остготы» пробегали в кабинет за приказаниями и обратно, беспрестанно снуя мимо еще дышащей императрицы, будто ее уже и не было на свете!
В ту ночь в Зимнем никто не спал: трепетали, размышляли, действовали. Павел велел своим невесткам сидеть дома, и они томились неведением. В три часа утра в дверь Елизаветы постучали; делившая с ней тревоги фрейлина Головина пошла открыть. Елизавета вскрикнула: на пороге стояли Александр и Константин в гатчинских мундирах! Тех самых мундирах, над которыми она прежде столько насмехалась и которые они теперь носили не таясь! Так значит, всё кончено, ей не быть императрицей? Великая княгиня разрыдалась.
Человек предполагает, а Бог располагает. Не собираясь жить вечно, Екатерина не раз воображала свою кончину, точно пьесу: она испустит дух среди цветов, под звуки музыки, в последний раз окинув взглядом лица самых близких друзей… Разве могла она себе представить такой ужасный конец?! Вторые сутки ее душа отчаянно цеплялась за немощное тело, а близкие были далеко. Павел распоряжался, как хозяин, в ее кабинете, изъяв оттуда все бумаги.
Придворные лекари сменяли друг друга возле тела, распростертого на сафьяновом матрасе, и, стоя на коленях, вытирали жидкость, текущую изо рта. Когда к вечеру она из желтой стала черной, Роджерсон понял, что конец не за горами. Позвали наследника с супругой и детьми, которые встали по правую сторону от тела; напротив расположились лекари, слуги и наперсник Павла, Сергей Плещеев. Так, в молчании, стояли около двух часов в полутемной комнате, глядя на умирающую, пока наконец ее страдания не прекратились без четверти одиннадцать.
Единственным человеком, сохранявшим полное спокойствие, была Мария Федоровна. Её мечта сбылась, и раньше, чем она рассчитывала. Спокойно и деловито новая императрица занялась обмыванием и одеванием покойницы и уборкой в ее комнате. Там же отслужили панихиду, а затем все, поцеловав руку усопшей, перешли в Большую церковь, где Павел начал принимать присягу на верность себе.
Все караулы во дворце уже сменили, теперь там стояли гатчинцы с алебардами и эспонтонами. Войскам было велено присягать на плацу у своих казарм. Новый император принял звание полковника Преображенского полка, назначив великого князя Александра полковником Семеновского полка и военным губернатором Петербурга, а его брата Константина — полковником Измайловского полка. Без путаницы не обошлось: измайловцам кто-то сказал построиться на Дворцовой площади, и они успели пройти несколько улиц, пока их не воротили назад; пустились бегом в темноте; Константин в голубой андреевской ленте, нервно разъезжавший верхом между Фонтанкой и Обводным каналом, облегченно вздохнул при виде нашедшихся рот. Но оказалось, что полковой священник отец Прохор пьян.
— Как думаешь, отчего? От радости или от печали? — спросил Константин своего адъютанта Комаровского.
— Я думаю, ваше высочество, и от того, и от другого.
Константин рассмеялся.
Развод Измайловского полка был назначен на 11 часов, и император обещал присутствовать; Константину очень хотелось ему угодить. В пять утра он отправил Комаровского закупать трости и перчатки с раструбами для офицеров — всё должно быть по-нашему, по-гатчински! Еще не рассвело, и адъютант предвидел много затруднений в исполнении этого поручения. К счастью для него, лавочникам тоже не спалось, и закупки прошли успешно. К тому же офицеров налицо было мало: одни находились в отпуску, а другие, узнав о кончине матушки-императрицы, тотчас подали в отставку.
Зимний дворец оделся в траур. Тело покойной императрицы положили в Тронном зале под балдахином, выставив руку так, чтобы ее было удобно целовать прощающимся. В Кавалергардском зале потолок, стены и пол затянули черной материей; отсветы огня из камина дополняли сходство с мрачной пещерой. Адам Чарторыйский был там, среди других кавалергардов, в красном колете и сверкающей каске. Стало доподлинно известно, что в полк вольется гатчинская кавалерия, а форму изменят: уже заказали кирасы, давно упраздненные Потемкиным. Подобное воссоединение ожидало и все другие полки; великие князья радовались встрече с гатчинскими сослуживцами, но во всех прочих офицеров такая перспектива вселяла уныние: даже гвардейские солдаты не желали быть под началом гатчинцев — неотесанных, грубых, развратных, ходивших по кабакам. В Измайловском полку, где служил Константин Чарторыйский, усердный великий князь уже велел всем стричься по новому образцу, заказывать прусские мундиры, серебряные галуны и темляки; из отложных воротников торчали тощие шеи без галстуков, сзади нелепо оттопыривались косы… Никто не знал, что его ждет. Николай Зубов был пожалован в обер-шталмейстеры, Платон выслан в Литву, Валериан снят с поста главнокомандующего Каспийским корпусом и самый Персидский поход остановлен; Безбородко стал светлейшим князем, Репнин — фельдмаршалом; Морков уволен и выслан в свое имение в Подольской губернии; граф Игельстрём, уволенный Екатериной после восстания в Варшаве и тихо живший в Риге с графиней За-лусской, вновь призван на службу и назначен военным губернатором Оренбурга; князь Куракин возвращен из саратовской деревни, куда был сослан покойной императрицей за то, что посвятил Павла в масоны, и сделан вице-канцлером, действительным тайным советником, получив орден Святого Владимира и дом в Петербурге; комендант Гатчины полковник Алексей Аракчеев, протеже Мелиссино и непревзойденный мастер муштры, в самый день присяги был назначен петербургским комендантом, на следующий день произведен в генерал-майоры, а затем в майоры гвардии Преображенского полка. С прежней вольной жизнью было покончено: всех офицеров, числившихся в отпуску, вытребовали в их полки; тысячи детей, с пеленок записанных в гвардию сержантами, исключили оттуда «по малолетству»; совмещать придворную службу с военной или статской отныне запрещалось; офицеры были обязаны исполнять свои прямые обязанности, а не ездить с визитами, в театры и на балы; новые шефы гоняли их, точно рекрутов. Среди военных начался исход в гражданскую службу, однако и все министры были сменены, повсюду появились новые лица.
На третий день после воцарения Павла князь Куракин сообщил Понятовскому, что государь удивлен тем, что до сих пор не видел его. Он может представиться на первом же выходе. Понятовский не преминул этого сделать, и Павел милостиво пригласил его обедать.
Они были ровесниками, довольно часто встречались в Царском Селе и не испытывали друг к другу личной неприязни: Павлу импонировало, что Понятовский держит себя на высоте и третирует Зубовых так, как они того заслуживают, а князь Станислав мог по достоинству оценить ум и решительность наследника, хотя последняя часто переходила в самоуверенность. Невзрачная наружность Павла не была отталкивающей, он умел располагать к себе людей, а невысокий рост, как и у матери, восполнялся величественной осанкой.
Разговор скользил мимо самых разных тем, точно струи ручья между камешков, пока император не сказал:
— Вы знаете, насколько я люблю Польшу; я приложил бы все усилия, чтобы восстановить ее, но нахожу всё до того законченным, что сие решительно невозможно.
Понятовский внутренне напрягся: если государь считает что-то невозможным для себя, значит, он намерен потребовать чего-то от других.
— Я хочу попросить вас оказать мне услугу, — отозвался Павел на его мысли. — Меня огорчает, что король, выстрадавший так много, вдобавок вынужден жить в России. Пусть выберет себе место пребывания там, где ему будет приятно; я ручаюсь, что сумма, выплачиваемая тремя державами на его содержание, будет ему туда регулярно доставляться. Вы потрудитесь написать ему?
Разумеется, Понятовский согласился, сказав, что это крайне приятное поручение, однако где бы мог поселиться его дядя? Он долго ломал над этим голову и не находил ответа; спросил совета у Репнина, примчавшегося в столицу, чтобы присягнуть новому государю, — тот тоже оказался в затруднении. Впрочем, на следующий день к ужину император уже передумал:
— Я написал королю, приглашая его приехать в Петербург, — сообщил он.
— Разве ваше величество желаете уехать из Петербурга? — удивился Понятовский.