Лишённые родины
Шрифт:
— Почему это?
— Но как же ваше величество сможет иметь перед глазами короля, которого Россия лишила престола?
— Лишь от него зависит — видеть или не видеть меня, жить здесь или выбрать другое место в моей империи.
На этих словах разговор был окончен. Павел всё решил.
Стёршиеся от времени каменные зубцы Балкан торчали из побуревших десен покатых склонов, местами поросших лесом. По узким тропинкам можно было пробраться только пешком или верхом на местных лошадях, привыкших карабкаться на кручи. Четыре всадника ехали гуськом в полном безмолвии, закутавшись в кожаные плащи, которые, однако, плохо защищали их от ветра и проливных дождей. За неделю пути они повстречали всего двух человек — болгар, потомков древних фракийцев. Завидев к вечеру деревеньку в несколько бревенчатых домов, янычар, ехавший впереди, останавливался на почтительном расстоянии
— Burada veba var miydi? Здесь была чума?
Получив ответ: «чок» (да) или «йок» (нет), — путники ехали дальше или останавливались на ночлег.
В Рущуке Огинский приказал янычару и лейтенанту Жодкевичу задержаться на сутки, а сам вместе с Дениско, называвшим себя «генералом Кременецким», отправился на поиски лодки, чтобы переправиться через Дунай.
Река разлилась, ветер подымал волны, из лодки приходилось постоянно вычерпывать воду, и переправа, растянувшаяся на три часа, отняла много сил. Но отдыхать было некогда; Огинский с Дениско снова забрались в седла и отправились в Бухарест, до которого оставалось семьдесят с лишком верст. Дениско уже тут бывал, поэтому они без труда нашли дом генерала Карра-Сен-Сира, генерального консула Франции в Валахии. Огинский вручил ему письмо от нового посла в Константинополе Обера-Дюбайе, у которого Карра-Сен-Сир прежде служил адъютантом.
То, что поведал ему генерал, было малоутешительным. Щеки Огинского стали пунцовыми от стыда, пока француз перечислял ему все свои жалобы на польских военных — шумных, нахальных задир, ведущих себя так, будто они у себя дома. Михал ухватился за предложение поселиться у Ксаверия Домбровского: так он сможет присмотреться к самопровозглашенному генералу и узнать о его планах из первых рук.
Город с трудом вмещался в пределы крепости, заложенной на Дымбовице три века назад; узкие улочки кишели народом: здесь были и местные уроженцы, спасавшиеся от чумы, и беженцы из Галиции, и почти две тысячи солдат и офицеров из Польши и Литвы. Войдя в отведенную ему комнату, Огинский, многое повидавший за последние месяцы, уже не состроил брезгливую гримасу, а лишь отметил про себя, что вещи лучше подвесить к потолку, хотя и это не спасет их от тараканов и клопов, а постель необходимо прожарить сразу. И держать наготове склянку с микстурой, которую ему дал с собой константинопольский лекарь.
— Прошу любить и жаловать, Панове! Наш соотечественник граф Огинский!
В комнате находилось около сорока польских офицеров в разных званиях; Михал вглядывался в их лица сквозь сизый табачный дым, но никого не узнавал. После представлений он коротко сообщил, что прибыл сюда по поручению Польской депутации в Париже и французского посла в Константинополе для ознакомления с ситуацией и информирования о ней.
Им, вероятно, известно, что в настоящий момент формируются польские легионы в составе французской армии; им могут предоставить возможность создать такой легион для военных операций близ русской границы.
— Считайте, что он уже создан, — перебил его Домбровский. — Вы говорите с генерал-аншефом Польско-литовских войск в Валахии и Молдове; эти господа, — он обвел рукой присутствующих, — подписали акт о присвоении мне этого звания.
— Ах, вот как, — отозвался Огинский. — В таком случае прошу вручить мне этот документ для передачи французскому послу; я уверен, что он будет им утвержден; это существенно облегчит нашу задачу.
Между ними сразу возникла неприязнь. Домбровский отнесся к Огинскому подозрительно, возможно, видя в нем соперника или интригана; Огинского же раздражало самомнение этого наглого и недалекого человека, погрязшего во всех смертных грехах. При первой же встрече Огинский предупредил, что он — «месье Мартен», французский купец, ведущий дела в Константинополе; неосторожность Обера-Дюбайе, назвавшего его по имени во время дипломатического приема, как раз и побудила Михала покинуть столицу Порты; за ним по пятам следуют два курьера — русский и австрийский, ему грозит арест. Однако Домбровский тотчас пренебрег его предостережением. По глупости? Из вызова? Или нарочно, желая навлечь на него неприятности? В любом случае выходит, что по глупости, et la b^etise co^ute cher [10] .
10
А глупость дорого обходится {франц.).
Прочитав пресловутый акт о присвоении Домбровскому звания генерал-аншефа, Огинский был удивлен и озадачен: никогда еще он не держал в руках столь безграмотного и плохо составленного документа. Однако он не стал делать замечаний, наоборот: расположить к себе людей можно только похвалой
Читая, Михал прилагал большие усилия к тому, чтобы сохранять невозмутимость и не выдать своих чувств. Этот план был составлен не военачальником, а главарем разбойничьей шайки! Перейдя границу, Домбровский намеревался захватить казенные деньги на австрийских таможнях, чтобы набрать на них рекрутов и закупить оружие. Составленное таким образом войско двинется на Лемберг (бывший польский Львов), чтобы попасть туда к началу контрактов, когда в город съедутся богатые люди со всей Галиции. Под лозунгом «Свобода, равенство и братство!» из тюрем выпустят преступников, вооружат слуг и рабочий люд, привлекут к борьбе патриотов из числа студентов университета, чтобы они все вместе напали на богатеев и завладели их капиталами. А уж тогда… Тогда — что Бог даст.
В душе графа Огинского клокотало возмущение, однако он преспокойно сложил листы и сунул их за пазуху, пояснив Домбровскому, что должен ознакомить с его планом Обера-Дюбайе. На самом деле он намеревался немедленно сжечь эти позорные бумаги, чтобы от них не осталось и следа. На другой день он собрал всех офицеров и объявил им, что отправляется в Галицию для переговоров, просил их быть благоразумными и не предпринимать никаких действий без ведома генерала Карра-Сен-Сира. Домбровскому же в разговоре наедине запретил выступать в поход без разрешения французского посла, пригрозив арестом в случае неповиновения.
Верховых лошадей оставили в Бухаресте, отправившись далее в почтовом экипаже: так будет быстрее. До Фокшан добрались часов за десять, но там выяснилось, что ехать далее нельзя без особого разрешения господаря Молдавского княжества, а получить его можно только в Яссах. Огинский же как раз хотел миновать молдавскую столицу, зная, что господарь Александр Каллимаки, грек-фанариот, хотя и служил ранее Великим драгоманом Высокой Порты, был лоялен русским и совсем недавно велел арестовать несколько польских военных, передав их в русское консульство. Никакие просьбы, увещевания, посулы действия не возымели; пришлось проделать еще двести верст. В Яссы прибыли глубокой ночью; у городских ворот экипаж остановили, Огинского хотели вести во дворец господаря… Но тут янычар, своей головой поклявшийся Оберу-Дюбайе доставить курьера на границу в целости и сохранности, начал шуметь и грозиться по-турецки. Его господин имеет фирман, подписанный самим султаном, ему не нужно никакого иного разрешения! Ошарашенная стража пропустила экипаж, который благополучно прибыл на почтовую станцию, где «месье Мартен» остался дожидаться своей участи, янычар же помчался в княжеский дворец.
Огинский предусмотрительно нарядился в синие шаровары и красную доламу, водрузив на голову феску; он уже немного говорил по-турецки — достаточно, чтобы объясняться с янычаром, и всё же ему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы не выдать своего волнения. Почтовые служители, два молодых грека, не спускали с него глаз; кроме того, к нему то и дело подходили молдавские дворяне, пытаясь выяснить, кто он такой и что здесь делает. Огинский кратко отвечал на смеси турецкого с немецким, припоминая, как вели бы себя коренные константинопольцы в подобной ситуации. Возвращение янычара доставило ему огромное облегчение, к тому же тот принес добрые вести: фирман подействовал, лошади готовы, можно ехать.