Лишённые родины
Шрифт:
Америка! Он уехал отсюда четырнадцать лет назад, победителем. Наверное, за это время здесь многое изменилось. Лишь бы не в главном! Но это вряд ли возможно: идеи свободы захватывают людей раз и навсегда; вдохнувший вольного воздуха уже не захочет дышать другим. Даже в Лондоне, куда Костюшко приехал из Гётеборга, его приветствовали как героя, хотя правительство тори — тех самых тори, которые противились независимости североамериканских колоний, — официально поддержало раздел Польши. Друг премьер-министра Питта, Уильям Уилберфорс, поспешил засвидетельствовать Тадеушу свое почтение: он видел в польском республиканце единомышленника, поскольку боролся за отмену работорговли. Что уж говорить о толстяке Чарльзе Фоксе — вечном оппозиционере, приветствовавшем и борьбу колонистов за независимость, и революцию во Франции, — или о драматурге Ричарде Шеридане (генерал Вашингтон знает «Школу злословия» почти наизусть!): все они явились к Костюшке с визитами. Разумеется, герцогиня Девонширская — отчаянно красивая, элегантная, со страусовым пером в высокой прическе — тоже побывала в отеле «Саблоньер» на Лестер-филдс; Тадеушу показалось, что ее шумный энтузиазм — неловкий способ заглушить тихий плач несчастной души… Более того, клуб вигов делегировал к нему Банастра Тарлтона, потерявшего два пальца на правой руке в сражениях с инсургентами и лично пленившего генерала Чарльза Ли! Он был тогда корнетом, двадцатилетним юнцом, неукротимым, отважным и жестоким. Теперь генерал Тарлтон, сделавший успешную парламентскую карьеру в оппозиции, но при этом ратовавший за сохранение работорговли, приехал к Костюшко, чтобы вручить ему почетную шпагу. Тадеуш принял ее — от своего врага, и «Таймс» немедленно откликнулась на это ироничной заметкой. Но сколько же можно враждовать? Люди могут не соглашаться друг с другом, спорить, но для этого они должны разговаривать! Нельзя же сразу бросаться друг на друга с кулаками или замыкаться в высокомерном молчании, не желая выслушать чужое мнение. Пусть в обществе говорят, спорят, судят о поляке, сражавшемся за чужую родину и потерявшем свою. Возможно, когда-нибудь англичане протянут его соотечественникам спасительную руку…
Приезд Костюшко совпал с тревожными событиями: в Спитхеде и Норе взбунтовались моряки, требуя увеличения жалованья, человеческого обращения и… мира с Францией. Польский генерал мог в самом деле оказаться искрой из пожара, полыхающего по ту сторону Ла-Манша, но англичане — всё-таки разумные люди. Какой пожар мог разжечь здесь он — израненный инвалид, не способный ходить, страдающий от головных болей и развлекающийся рисованием пейзажей? Он мог общаться только с теми, кто сам захочет к нему прийти, а приглашение послал лишь одному человеку — поэту-сатирику Джону Уолкоту, известному под псевдонимом «Питер Пиндар». Томик его стихов Костюшко прочитал в своей петербургской тюрьме и был поражен бесстрашным свободоязычием английского Пиндара, автора «Вшивиады» и «Оды дьяволу». Уолкот уверял, что приглашение от человека, сражавшегося за свободу не пером, а мечом, — великая честь для него. Тадеуш не знал тогда, что Уильям Питт только что откупился от «Пиндара» пенсией в триста фунтов в год, чтобы тот сложил свои ядовитые стрелы обратно в колчан и больше не пользовался ими…
В американском обществе тоже не было единодушия. Республиканцы не могли забыть подвиг Лафайета, Рошамбо и всех французов, сражавшихся бок о бок с ними за их права человека; федералисты были напуганы Французской революцией, установившей под знаменем свободы диктатуру и террор. Торговый договор с Великобританией, подписанный Джоном Джеем два года назад, произвел эффект разорвавшейся бомбы; президент Адамс не мог оставаться над схваткой, как его предшественник, и старался задвинуть на второй план вице-президента Томаса Джефферсона, сохранившего верность французским друзьям. Костюшко, собственно, и ехал к Джефферсону, однако в толпе встречающих его не оказалось: после роспуска Конгресса на каникулы он уехал из столицы в свое имение Монтичелло.
Костюшко с Немцевичем поселились в тесном квартале на Южной 4-й улице, недалеко от дома Джона Фрэнсиса, где квартировал Джефферсон, и стали ждать его возвращения, но не прошло и нескольких дней, как Филадельфию накрыло эпидемией желтой лихорадки. Доктор Бенджамин Раш, приходивший врачевать раны старого знакомца, уверял, что опасности нет, но неделю спустя власти перекрыли доступ в зараженные районы города, установив там карантин. Филадельфийцы, помнившие такое же бедствие четырехлетней давности, тысячами уезжали из столицы. Костюшко решил воспользоваться гостеприимством генерала Энтони Уайта, жившего теперь в Нью-Брансуике, штат Нью-Джерси, сел со своими спутниками в карету и отправился на север.
Когда много лет спустя встречаешь друга, запомнившегося тебе молодым, сердце непременно дрогнет: как безжалостно время! Семнадцать лет назад тридцатилетний полковник Уайт под командованием генерала Лафайета, которому тогда не исполнилось и двадцати пяти, сражался с полковником Тарлтоном в Виргинии, — быть может, именно Тони и отстрелил ему те два пальца на руке. Теперь перед Костюшкой стоял раздобревший сельский джентльмен, наслаждающийся покоем семейной жизни в глуши, на собственной ферме. На ферме, где работали… рабы!
Рабы! Возмущению Тадеуша не было предела. Вот почему Джон остался в Стокгольме, не пожелав ехать с ним дальше и возвращаться в Америку! Конечно, Уайт разорился в войну, сколотив два полка и платя жалованье солдатам из собственных средств, а после войны потерял последнее на спекуляциях. Он «имел право» на подобную компенсацию, но как же принципы? Во время войны чернокожие тоже сражались за независимость, и что теперь? В Соединенных Штатах по-прежнему торгуют рабами, ловят беглых, наказывают — словно и не было долгих семи лет борьбы за свободу! Костюшко уехал к Горацио Гейтсу, своему бывшему начальнику. Как оказалось, генерал овдовел еще в восемьдесят третьем, потом снова женился — тоже на англичанке, уехавшей в Америку; продал свою плантацию в Виргинии, освободил рабов (по совету президента Адамса) и теперь живет в имении Роуз-Хилл на Манхэттене. Несколько бывших невольников так и остались служить старому хозяину: повар, лакеи… А куда податься? Так поступают многие освобожденные негры, ведь они ничего другого не умеют.
В Нью-Йорке Тадеуш впервые почувствовал себя лучше. К нему приехал из Массачусетса нежданный, но желанный гость — Агриппа Халл: в своё время Костюшко лично даровал ему свободу. Белки глаз сияют на черном лице, улыбка всё такая же широкая, хотя зубов кое-где не хватает… Агриппе было восемнадцать, когда он ушел воевать за свободу. Рядом с Костюшкой он провел целых пять лет — не раб, не слуга, а верный помощник. Потом он еще помогал в лазаретах и научился у докторов сращивать сломанные кости и делать ампутации… Тадеуш всегда говорил, что негры ничуть не глупее белых, надо только дать им в жизни такие же шансы. А как ты теперь, Агриппа? Женился, обзавелся детьми, кое-как перебиваюсь в Стокбридже, на жизнь хватает…
Главное, масса Тадиас, — у нас появилась надежда! Пусть не мы, но дети наши поживут по-людски. Вы ведь слыхали про негритянскую республику в Сан-Доминго? Ну конечно, вы же образованный человек… Французы отменили рабство, вооружили негров, и те прогнали испанцев. Чернокожие ходят в генералах! Туссен Лувертюр — главнокомандующий войсками Сан-Доминго! Бывшие рабы голосуют на выборах, и белые стараются их задобрить!
Костюшко слушал, не перебивал, кивал, улыбался. Надежда — это очень много. Она светит во тьме, увлажняет пересохший рот, дает силы жить, когда их как будто совсем не осталось. А без нее и дворец — тюрьма. Поэтому он не стал делиться с бесхитростным Агриппой своими мыслями о Туссене Лувертюре. Конечно, он читал в газетах всё, что там писали о Сан-Доминго, и вождь чернокожих отнюдь не рисовался ему героем-богатырем. Он отправил свои вымуштрованные войска подавлять бунты крестьян, фактически лишив тех надежды увидеть иную жизнь, чем прежняя, при рабстве. Quod licet Jovi, non licet bovi? [15] У него замашки князька, магната-самодура, а не вождя. Однако, прежде чем хулить других, подумай: что хорошего сделал ты? Вот, например, Джон Джей, которому всё не могут простить договор с британцами, ускорил освобождение рабов, став губернатором Нью-Йорка. Пожалуй, что и он, Тадеуш Костюшко, сможет внести свою лепту в общее дело. Неважно, в каком месте земли ты борешься за свободу. Важно, что ты за нее борешься.
15
Что позволено Юпитеру, не позволено быку (лат.).
XV
Сегодня он наконец-то увидит генерала Бонапарта.
Все, съехавшиеся нынче вечером к министру финансов Жану-Бартелеми Ле-Кутёль де Кантелё, непрестанно думали об этом, раскланиваясь со знакомыми, обмениваясь любезностями и новостями. Самый воздух наполнялся ожиданием, от которого уже становилось трудно дышать.
Михал Клеофас Огинский тоже переходил из комнаты в комнату, улыбался, говорил комплименты дамам, заговаривал со знакомыми мужчинами и знакомился с теми, кому его хотели представить. Вернувшись из Брюсселя, он решил полностью переменить свой образ жизни: чаще бывать в высшем свете, общаясь с самыми известными фигурами, но не как представитель польских патриотов, а как частное лицо. Пусть все видят в нем обычного польского эмигранта — человека, изгнанного из своего Отечества, но хранящего родину в своем сердце. Так он будет пробуждать к себе сочувствие, а не подозрительность, за ним перестанут следить филёры, а члены французского правительства и иностранные дипломаты сделаются с ним откровеннее, не предполагая в его расспросах тайного умысла. И он наконец поймёт, как же на самом деле французы относятся к полякам.
За последние полгода многое изменилось. Министр иностранных дел Шарль Делакруа ушел со своего поста (опухоль внизу живота причиняла ему всё большие неудобства), и был направлен послом в недавно созданную Батавскую республику — «младшую сестру» Франции. На должность министра в июле назначили Шарля Мориса де Талейран-Перигора, бывшего епископа Отенского. Огинский познакомился с ним, чтобы составить собственное мнение об этом человеке, который изменил и Богу, и королю, но не видит в этом ничего зазорного.