Лишённые родины
Шрифт:
Государь ждал его в нетерпении и каждый день посылал справляться — приехал ли. Андрей Иванович дежурил у заставы. Заморенные лошаденки подтащили суворовскую кибитку к полосатому шлагбауму поздним вечером; Суворов отправился на квартиру графа Хвостова, а Горчаков полетел с донесением в Зимний. На улицах было темно: после вечерней зори приказано в частных домах тушить свет, а все трактиры запирать. Император уже удалился в свою спальню, но в виде исключения флигель-адъютанта туда допустили. Государь велел объявить графу Суворову, что примет его завтра утром по возвращении с прогулки. Горчаков спросил, в какой форме представиться графу, ведь он отставлен без мундира. Ответом было: в таком, какой носите вы.
Мундир племянника пришелся дяде почти впору. Всю ночь на него нашивали звезды и кресты, и в девятом часу утра Александр Васильевич отправился во дворец.
…Двери кабинета снова раскрылись только час спустя, когда давно миновало десять. Все ожидавшие в приемной были поражены: обычно император никогда не опаздывал к разводу. Он приезжал даже до прибытия дававшего развод батальона и лично назначал точку правого фланга для расстановки офицеров вдоль линии караула. Теперь же он вместе с гостем спустился на площадь, когда из Зимнего уже вынесли знамя, которому войско салютовало барабанным боем и музыкой.
Второй частью развода было ученье. Государь лично подавал команду, которую от него принимал дежурный штаб-офицер. Словно не понимая, что император хочет сделать ему приятное, водя батальон в штыки скорым шагом, Суворов отворачивался от проходящих взводов, не обращая на них никакого внимания, шутил вслух над генералами и штабными офицерами, подходил к князю Горчакову и теребил его: «Не могу более, уеду». У Андрея на лбу выступала испарина; он принимался убеждать дядюшку, что уехать прежде государя неприлично. Пехота уступила место взводу кавалерии, исполнявшему разные построения. Суворов томился, Горчаков страдал, Павел хмурился.
Рапорты, новый пароль («Самара»), объявление высочайшего приказа… Солдаты пошли церемониальным маршем, вытягивая ноги в узких штанах и лакированных башмаках со штиблетами. «Нет, я болен, не могу больше», — заявил Суворов, сел в карету и уехал.
Горчаков был вынужден остаться. Сердце сжималось от тоскливого предчувствия императорского гнева… Прохождение знамен; смена старого караула во внутреннем дворе… Развод окончен; государь обернулся к Горчакову…
— Что всё это значит? — отрывисто спросил он.
Андрей Иванович заговорил о том, что дядюшка вчера поздно приехал, он стар и нездоров… Павел оборвал его нетерпеливым жестом.
— Я завел с ним беседу о заслугах, которые он может оказать Отечеству и своему государю, — он обращался к Горчакову, глядя при этом мимо него. — Граф пустился в длинный рассказ о штурме Измаила. Я терпеливо его выслушал и продолжил свою речь, склоняя его к тому, чтобы попроситься на службу. Он опять — про Прагу, про Очаков… Извольте, сударь, ехать к нему, спросите у него объяснения его действий и как можно скорее привезите ответ, до тех пор я за стол не сяду.
Горчаков поскакал берегом Невы к Крюкову каналу, к большому дому полковницы Фоминой, весь второй этаж которого занимал Дмитрий Иванович Хвостов. Суворов клокотал; на все укоры племянника он отвечал резким фальцетом:
— Инспектором я был в генерал-майорском чине, а теперь уже поздно снова идти в инспекторы. Пусть сделают меня главнокомандующим да дадут мне прежний мой штаб, да развяжут мне руки, чтобы я мог производить в чины, не спрашиваясь! Тогда, пожалуй, пойду на службу. А не то — лучше назад в деревню, я стар и дряхл, хочу в монахи!
— Ах, Господи, ну нельзя же передать такие слова государю!
— Ты передавай, что хочешь, а я от своего не отступлюсь.
Было уже далеко за полдень, а государь садился обедать ровно в час. Скача обратно во дворец, Горчаков выдумывал ответ, который не испортил бы императору настроение и аппетит. Явившись пред грозные очи, он протараторил, что Суворов смущен, сожалеет о своей неловкости, просит его извинить. В другой раз он будет говорить иначе и непременно примет царскую милость. Павел просверлил его взглядом, затем сказал:
— Хорошо, сударь, я поручаю вам вразумить вашего дядю, вы будете отвечать за него!
Царица Небесная! Вот не было печали…
Следующие три недели превратились в сплошной кошмар. Разумеется, дядюшка не раскаялся и не исправился. Послушно являясь на развод, он продолжал свои чудачества: то нарочно перебегал между взводами, проходившими церемониальным маршем, и при этом крестился, что-то шепча, то не умел снять треугольную шляпу перед знаменем — хватался за нее так и эдак и ронял к ногам государя, то четверть часа садился в карету, делая вид, что торчащая шпага мешает ему пройти в дверцу… Бывший тут же князь Понятовский с наисерьезнейшим видом уверял государя, что в этом поведении нет никакого злого умысла: человек со стороны может не разобраться в командах и не понять, что происходит на площади; к старости люди становятся довольно неловки, не стоит конфузить их, обращая на это внимание… Павел же требовал от Горчакова объяснений самого Суворова, и тому вновь приходилось изобретать оправдания… Наконец, бывший фельдмаршал попросил отпустить его в деревню на отдых; государь ответил, что не может его удерживать против воли. Александр Васильевич подошел к монаршей руке, откланялся и в тот же день уехал.
На «галере» праздновали возвращение Дехтерева.
В Петербурге, куда его отправили под арестом, Петр Степанович долго не задержался: никаких письменных доказательств против него не было, сам он всё начисто отрицал. Наконец, за него вступились влиятельные люди, его освободили и вернули в Смоленск под надзор губернатора.
Губернатора сильно опасаться не стоит: человек он в Смоленске новый, только в декабре переведен сюда из Ярославля, еще не освоился и сам говорит, что чувствует себя здесь иностранцем. Лев Васильевич Тредьяковский, сын известного пиита. Разменял шестой десяток, человек честный, умный и осторожный, масон. Вступив в управление губернией, сразу же стал хлопотать об открытии в Смоленске заведения для воспитания сирот благородного сословия, а еще рабочего дома и лазарета при тюрьме. Этот не станет писать доносы. Но кто же всё-таки донес на Дехтерева?
В воздухе плавал сизый табачный дым; при взрывах хохота огоньки свечей начинали испуганно метаться. С десяток офицеров расселись с трубками в креслах и на диване; пустые бутылки из-под шампанского поставили на пол у двери; майор Потемкин взгромоздился на подоконник и, покачивая ногой, смотрел вниз, на двор; Алексей Ермолов разглядывал корешки книг в шкафах. Саша собрал здесь изрядную библиотеку! Книги всё больше на французском, и запрещенные есть…
За последние месяцы Алексей стал полноправным членом «канальского цеха», ему дали ложное имя для тайной переписки — Еропкин. Брат Александр Каховский был Молчанов, полковник Дехтерев — Гладкий, подполковник Михаил Тутолмин — Росляков, полковник Николай Тучков — Клочков, капитан Стрелевский — Катон… Ермолов знал только их да Дехтерева с братом-майором и генерал-майора Петра Васильевича Киндякова с братом Павлом, поручиком. После февральского ареста Дехтерева Петр Киндяков принял у него Петербургский драгунский полк. Имена офицеров других полков — в Смоленске, Дорогобуже, Несвиже, Орле, Калуге, Москве, Киеве — держались привлекшими их «канальями» в строгом секрете даже от товарищей, чтобы никто не смог их выдать, пусть и ненароком. Если какой-нибудь офицер решался выйти из организации, за ним устанавливали слежку — не сделался бы Бутовым слугой.