Шрифт:
Ева
*Запись, найденная в тюрьме для особо опасных преступников
Переписана, отредактирована, ошибки исправлены
Когда я просыпаюсь с невысказанным словом на губах, то думаю об одной тебе. Всё ещё помню тот свежий малиновый запах, который исходил от твоей светлой живой кожи. Поэтому, наверное, другим так нравилось тебя обнимать, сильнее прижимать к фарфоровому сердцу и надеяться, что оно вдруг забьётся. Ты единственная знала, где фальшь, а где истина, но сохраняла это ощущение внутри себя, чтобы не выдать. Ты поставила перед собой цель: не стать такими же, как они,
Когда ты была, всё вокруг казалось окрашенным в тона твоей неистощимой фантазии. Мир был равен вдоху-выдоху твоих легких и знал, что ты суть любовь. Глиняные человечки, сжатые в круг поработителя-социума, тянули к тебе маленькие ручки, как если бы видели перед собой Будду, Христа, Аллаха. Ты не изрекала истин, но жила всегда как-то по-своему – так, что сложно не позавидовать.
В детстве обожала праздники, потому что мама пекла любимый абрикосовый пирог. И тогда, в натопленном доме, наступало время волшебства, домовой в деревянных лаптях хитро подмигивал наряженной девочке, а метель за окном казалась неправдоподобной, далёкой. Как хорошо было сидеть на скрипучей кровати и считать снежинки на стёклах, наблюдая за беспокойной жизнью другого мира. На кухне, склонившись над печью, стояла немолодая, но всё ещё красивая полная женщина в халате с голубыми цветами и напевала:
Как со вечера пороша,
До полуночи метель.
Ой, по этой, по метели,
Трое саночек летели.
Ой, по этой, по метели,
Трое саночек летели…
Ты выбегала и обнимала её за талию, а она улыбалась и ругала, что с босыми ногами.
– Когда придёт папа?
– Папа?..
С глухим поскрипыванием открывалась тяжёлая входная дверь, и широкоплечий заснеженный мужчина пересекал границу, разделявшую два мира. Любимая дочка бросалась в холодные объятия, смахивая с пушистого полушубка серебристые снежинки, а он целовал её в макушку и наказывал, чтобы больше так не делала – простудится. От отца пахло зимним холодом, крепкими сигарами, машинным маслом; его поцелуи всегда были очень колючими из-за бороды, и ты иногда недоумевала, как мама это терпит?..
За круглым столом, обтянутым белой, свежей после ручной стирки скатертью, всегда сидела в середине, улыбалась гостям, рассказывала стишки, которые учили в школе, всех веселила и веселилась сама. А на «десерт» оставляла рисунки, которые, конечно, хотела показать родственникам. Папа покупал для юной художницы хорошую плотную бумагу и акварель. Когда сосредоточенно склоняешь голову, набирая краску, чувствуешь карамельно-медовый запах. Именно поэтому ты называла краски любимым лакомством, хотя его и нельзя попробовать на вкус. Писала пейзажи, потому что любила природу больше всего на свете, и, когда родители брали тебя с собой в лес за грибами, усаживалась под каким-нибудь мохнатым деревцем и начинала зарисовывать. Никогда не сомневалась, что это кому-нибудь нужно, главное – нравилось тебе самой. Ты вообще жила так всегда: во всём умудрялась находить что-то особенное и от всего получала удовольствие. Завидую тебе, вот бы мне воспользоваться твоим даром сейчас!.. Но я ведь пленник своей пещеры, которой боюсь, как чудовища-Минотавра. Эти стены отбирают воздух: здесь нет ни окон, ни дверей. Впрочем, я создала эту крепость собственными руками. В лучших традициях XIX века могу воскликнуть: «Я не его убила, я себя убила!» Убила себя и того Бога, который живёт в каждой стремящейся к свету душе.
…Это было то первое чувство, которое часто путают с любовью. Впрочем, тебе было всего пятнадцать, поэтому и простительно. Изящная, хрупкая, счастливая. Горящие глаза, искренняя улыбка, свобода в движениях… воплощённое творчество. Летнее платье, не перехваченная лентой косичка, расстёгнутые сандалии. Сердце, открытое для самопожертвования. Руки, готовые обнимать. Губы, ждущие душистого, как цветок, поцелуя. В пятнадцать
Ты была такой непредсказуемой, что и сама не понимала: действительно конец или очередная выдумка. Это, наверное, искусство – так жить, правда? Я знаю точно, что Бог отказывается от своевольных, и человек, привыкший существовать в согласии с собственной душой, оказывается брошенным на произвол судьбы. Но не всегда есть силы, чтобы выкарабкаться и не потонуть; ты в отчаянии смотришь по сторонам, желая найти опору, и, не находя, гибнешь. Мне жаль твоей смерти, но иначе быть не могло. Мир потерял цвет и запах, привычная будничность поглотила всё; и, хотя перемена была ощутимой, едва ли кто-нибудь это заметил.
На первой выставке ты познакомилась с известным режиссёром. Он поцеловал твою дрожащую руку и пригласил в дорогой ресторан – лабиринт чужих запахов, пошлых жестов и громких слов. Когда ты зажигала его уверенную сигарету, пальцы выдавали авторский замысел. Тебя бросило в его жизнь, как в жар; театральность и искусственность показались вдруг единственно правдивыми во всей этой внешней кутерьме идей. Режиссер посмеялся над твоими детскими картинками и обесценил все достижения, ты бросила писать и совершила отречение, взобравшись на сцену. Этот человек был похож на Мефистофеля, но ты любила его, потому что он не пел оды, как другие. И когда розовощёкий юноша предложил тебе жизнь – семейный уют, любовь, быт, стабильность, ты выбрала смерть. Может быть, потому, что ценила случайное мгновение больше мифического будущего?..
Я очень хорошо помню тот разговор, когда он назвал тебя своей куклой.
– Тобой можно управлять, только натягивая и опуская ниточки, – глаза демонически блеснули, и режиссер по-волчьи оскалился. – И не только тобой, знаешь… Люди делятся на две категории… Одни – кукольники, другие – марионетки. Вторых значительно больше, первые рождаются раз в век. У них божественная миссия, они рождены, чтобы вершить человеческие судьбы.
Ты подумала, что это очень старая мысль, но всё-таки она тебя испугала. И, избегая тяжёлого хищного взгляда, робко спросила:
– Ты тоже… кукольник?
И вот тогда случилось нечто большее, чем просто Апокалипсис, о котором пророчествуют каждый день; кукольник грубо сжал хрупкие запястья бедной марионетки и с силой швырнул на кровать.
– Молчи, – рычали губы, глаза и жадные пальцы, срывая пуговицы с малиновой кофты…
Знаешь, разумеется, я слышала, как ты рыдала, желая слезами смыть грех; и обнимала худые плечики, и пыталась защитить саму себя. Никто больше не погладит по головке, не поцелует в макушку, не отругает за босые ноги и снежные объятья. Это разрыв: в родной дом она не вернется, потому что в идиллии нет места притворству, а ты в нём погрязла.
– Как мне переменить себя, как переменить? – трясла его за плечи и захлёбывалась от нехватки воздуха.
– Успокойся. Если хочешь знать, ты всегда была такой, как сейчас. Другие создали тебе имидж идеальной девочки. Но ты всегда была порядочной тварью, Ева…
Ударила его по лицу, и, когда кровь потекла по носогубной складке, вдруг поняла, что должна сделать. Колебаний быть не могло. Чтобы очиститься, нужно на какое-то время самой стать кукольником.
– Неужели ты хочешь сказать, что не хотела этого? – он достал носовой платок и вытер кровь. – Я лишь реализовал твою мечту.