Шрифт:
Пётр сидел выше всех, над головами. Под ним была сцена, там сиял свет. Зрители располагались глубже -- внизу, за пределами освещённого круга.
На сцене лежала крестовина и стоял кассовый аппарат -- за спиной ведущего. Ведущий, как ему и положено по роли, направлял зал к нужным выводам. Не подталкивал, именно подводил: не вплотную, на дистанцию одной, последней мысли.
– - Накормил я его. А он мне говорит: ты, добрый человек, в меня не веришь. И давай
Зрители загудели. Кощунственное сравнение -- но ведь Юрий ничего такого не сказал. Текст был написан профессионалом. К концу речи в зале не должно остаться равнодушных.
– - Этот уникальный номер состоялся лишь благодаря поддержке людей, умеющих видеть скрытое. Мастера цигуна и йоги, приглашенные на презентацию, объяснили чудо, которое мы вам покажем, безграничными возможностями тренированной психики…
Пётр, скучая, разглядывал кандидатов, двумя рядами выстроившихся между "глашатаем" и "голгофой". Взгляд по очереди останавливался на лицах добровольных палачей. Люди как люди, ничего интересного.
– - Каждый из вас забьёт свой гвоздь в факира -- кроме тех, кому он этого не разрешит. Таковы правила. Гвоздей на всех хватит. Предупреждаю: если вы верите, что в этом страдальце воплощён мессия, не беритесь за молот! Пальцы себе отобьёте…
Ну и чушь несёт Юрко, подумал Пётр. Спустился на сцену. Поклонился публике. Аплодировали жиденько -- ладони берегли. Знал народ: хлопать ещё придётся!
Хлопать придётся много и от души. Иные умельцы заколачивали костыль в два удара: хрум, кость!
– - хрясь, дерево!
– - срывая бурные, продолжительные аплодисменты. В подобных случаях шутники кричали "бис", а Пётр лёгким кивком благодарил палача.
В два удара -- не мучительно.
Но всё равно больно.
Он прошёлся мимо кандидатов -- маршал, принимающий парад. Забраковал двоих.
Первый, нервный студентик, смотрел в никуда и явно хотел в чём-то убедить себя. Как бы его не стошнило.
Второй была невзрачная девушка спортивного покроя с плотно сжатыми губами. Явных садистов Пётр к себе не подпускал.
"Забракованные" вернулись в зал, оставшиеся выстроились в очередь к кассе. Рабочие подняли крест. Телохранители, ряженные под римских легионеров, встали рядом: чудо нуждалось в хорошей охране. Встречались недоумки, норовящие вогнать костыль в глаз или адамово яблоко. Таких не пугали последствия -- если б не бронежилет, они бы и в сердце железо воткнули.
– - Тот из вас, кто завоюет симпатии зрителей, получит право на дополнительный гвоздь!
Привязанный к крестовине человек -- мученик, утыканный четырёхгранными костылями, -- незаметно жевал анестезирующую пастилку. Пётр не мог позволить себе "отключиться": заметят -- сразу прикроют аттракцион. Он уже всласть накричался и теперь лишь тихо постанывал в ожидании последнего акта.
Зрители отдали свои симпатии низенькому добродушному мужичку-хомячку, щекастому и потешному. Вбивая гвоздь, он так уморительно дёргался, кривлялся и вскрикивал, что зал разразился смехом. Вдобавок, размахнувшись, он попал по собственному пальцу, уронил молот себе на ногу и долго скакал у креста, подвывая и стеная. "Только бледнолицый может одним махом дважды поразить себя!" -- провозгласил Юрий. Зал рыдал.
Кровь стекала по косо всаженным гвоздям и капала на опилки. "Хомячок" подошёл вплотную. Он был бледен, но спокоен. Смотрел отрешённо.
Клоунады больше не будет, понял Пётр. "Убери его!" -- крикнул он Юрию. Тот взглянул непонимающе и отвернулся -- наверное, подумал, что факир криком боль отгоняет.
"Хомячок" приставил острие к локтевому сгибу. В нервный узел целит, пронеслось в голове Петра. "Дайте занавес!" -- снова крикнул он, уже ни на что не надеясь.
Первый же удар разнёс анестезию в пыль. Пётр заорал. По щекам мужичка-хомячка текли слёзы.
"Зачем он здесь, чуткий к чужой боли? Неужели ему -- единственному, кто ощущает мои страдания -- нравится быть палачом?.."
Действует умело, дробит кость скользящими, с оттяжкой, ударами…
Пётр чувствовал: боль становится непереносимой -- впервые за весь срок существования аттракциона.
Он снял контроль. Совсем. Провалился в беспамятство на глазах у публики.
Очнувшись, увидел у своих ног людей, хлопочущих над бездыханным "хомячком". "Неотложку, скорее!" -- "Что с ним?" -- "Сердце!" -- "Надо же, какой чувствительный!.."
Боль уходила.
В поднявшейся суете никто не расслышал шёпота распятого.
– - Я думал, ты мазохист, а ты -- идиот! Помочь захотел? Взять на себя? Глупец!
Ты загрузил меня моим же отражённым страданием. И оно молотом ударило по тебе. Впилось ещё одним -- лишним -- гвоздём в сердце.
Ты не станешь прокуратором, Иуда!
Научишься терпеть чужие страдания -- вот тогда и сочувствуй.