Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика)
Шрифт:
Трудно быть рецензентом; кроме профессиональных трудностей, которые присущи всякой работе и на которых незачем специально останавливаться, я имею в виду трудности человеческие. Я не могу теперь без краски стыда видеть рецензии, какие писал студентом, причем стыд вызывает не столько невежество, сколько общий тон, попытка быть остроумным, этакая смесь дерзости и снисходительности, и при этом я ведь знаю, что был полон чувства неполноценности. Рецензирование было для меня необходимостью, усладой, но только для меня. Наверняка есть люди, страдающие честно, они приходят в неистовство и не могут удержаться, чтобы не стукнуть кулаком по столу и заорать так, что стены задрожат. И против этого ничего не возразишь. Но большинство, подавляющее большинство, не неистовствует, а язвит, острит, дерзит, снисходит. Язвят в случае порицания; в случае восхваления фамильярничают; и вот что еще раздражает меня в тех студенческих рецензиях: попытка
– и как раз тогда, когда кто-то хвалит, не можешь освободиться от впечатления широковещательной самоуверенности. Но главное, когда я спустя много лет наталкиваюсь на свои собственные рецензии, я замечаю, что почти без исключения всегда хвалил самого себя, хвалил то, что отвечало моим собственным устремлениям и освящало их успехом, - вот что я (нередко ловкой подтасовкой) подчеркивал словами похвалы...
Трудно быть рецензентом.
Есть много знатоков, превосходных знатоков, но мало людей, полных чувства жизни, и, может быть, только им одним по плечу был бы драгоценный дар критики. Не потому, что они сами делают то же самое лучше, - это ребяческое требование. Критика - способность сама по себе. Но те, кто полон чувства жизни, независимо от того, где обрели они эту полноту, не нуждаются в том, чтобы в порядке самозащиты утверждать себя при виде всего в их время созданного.
Критика мастерства, мне кажется, чаще всего пустая отговорка. Есть очень мало людей, чье недовольство действительно вызывает степень искусности. Это видно хотя бы из того, что, когда содержание произведения приятно, безобидно, а то даже и лестно, те же люди по отношению к тому же автору не испытывают потребности пускаться в обсуждение мастерства. Произведение, содержание которого им приятно, они всегда называют лучшим, гораздо лучшим.
Чтобы суметь сказать неприятное, надо быть совершенным мастером - дабы они не имели никакой лазейки для своего гнева.
Критика искусности.
Кто-то говорит мне, что я совершил злую несправедливость по отношению к своему соседу, я отвечаю: сударь, да вы щербаты!
– а если у него нет щербины, то, чтобы избежать неприятного разговора, нахожу незастегнутую пуговицу на его брюках. Сударь, говорю я, да у вас не застегнута пуговица на брюках. А когда он застегнет пуговицу? Тогда я говорю: сударь, мне кажется, от вас воняет табаком, а я не выношу этого, мне дурно. И если он однажды снова приходит и от него не воняет больше табаком, ибо, возможно, от него вообще не воняло, и он опять начинает говорить о моей несправедливости? Тогда я говорю: сударь, вы все время твердите одно и то же, это скучно, это уже надоело...
Похвала и порицание.
С похвалой ошибочной или даже кажущейся нам глупой спорить не обязательно; ее можно пропустить мимо ушей, что мы и делаем. Пропустить же мимо ушей порицание, потому что оно ошибочно или даже кажется нам глупым, не так просто, в этом всегда есть что-то подозрительное. Порицание прилипает.
В иных случаях следовало бы сказать: то, к чему стремится имярек, я считаю чистым безумием, тем не менее он свое стремление осуществляет на высоком уровне. Вместо этого говорят: имярек не в состоянии написать настоящую вещь. Настоящая вещь - это вещь, какую критик считает достойной стремления. Рецензии подобного образца - а их немало - не вредны, но неплодотворны.
Актер играет Ромео, и рецензентка, пристрастие которой к своему полу очевидно, пишет о нем в газете. Она могла бы написать: "С Ромео господина Штерненхагеля я не ощутила никакого контакта". Против этого нельзя было бы возразить. Но она пишет не так, а безлично, безоговорочно: "У Ромео, напротив (напротив!), отсутствует всякое мужское обаяние".
Святое право каждого рецензента - выражать свои ощущения. Наше же право - признавать их только как его ощущения, что, впрочем, отнюдь не является утешением! В определенные моменты, не в моменты самоуверенности, а в моменты, полные мужества или отчаяния, жаждешь подчиниться безоговорочному критерию.
Критика со стороны творческих людей? Люди творческие особенно пристрастны, но их суждение имеет драгоценное преимущество: мы знаем характер их особой пристрастности, выраженный в их творчестве, и, главное, их суждение всегда
Гёте говорил: не надо отвечать, - он не говорил: не надо прислушиваться. Может быть, это необходимо - две или три недели исходить гневом, - хотя бы только для того, чтобы узнать, как обстоит дело с нашей зрелостью суждений. Критика, которая помогает, исходит от четырех или пяти человек; среди них - наши ближние и совсем чужие, незнакомые, даже не подозревающие о том, как они поддержали нас. С критикой творческих людей, я считаю, сходна критика умных, нелитературных женщин - личная, решительная, сестринская. Такая критика помогает, она помогает не терять время, она стимулирует самокритику, ту единственную, что применима для дальнейшей работы.
Cafe Odeon
Один уважаемый друг мне пишет:
"Я не могу не сказать, что считаю насильственное обнажение ран бедствием, которое ты, как и столь многие другие, очевидно, почитаешь своим долгом".
Я же считаю настоящим бедствием перевязывание ран, еще полных гноя - а они полны гноя, - забвение вещей, которые не выяснены, не поняты, не преодолены и потому не ушли в прошлое.
Но столь ли многие на моей стороне?
Кампен, июль 1949
Письма:
Два друга, люди с литературным и театральным опытом, пишут мне на этот остров свое мнение о новой пьесе ("Граф Эдерланд"), над которой я еще работаю. Один считает ее, во всяком случае, лучше прежних, хотя у него находятся и пожелания; другой - несомненно, слабее прежних. Кто прав? Оба пишут умно, дельно, толково. Поощрение к продолжению, поощрение к отказу. За кем же мне последовать? Оба обладают мудростью оракула, по существу дающего всегда один и тот же совет, единственно возможный, окутанный приветливой темью:
"Решай сам".
...Во Франкфурте ждут Томаса Манна, как я могу понять из газет, с сильной ненавистью...
(Этот случай, мне кажется, несет в себе нечто трагически-гротескное: немец, современник, светский человек, которому посчастливилось сохранить уважение мира к немецкому языку, возвращается в Германию, но лишь немногие смотрят ему в лицо, другие уставились на его ноги, ждут, чтобы он споткнулся. Что они при этом выиграют? Эмиграция оказалась плодотворной; для тех, кто предписал эту эмиграцию, это невыносимо, и вполне понятна их жгучая потребность выявить ошибки этого человека. Кто станет отрицать, что их у него нет? В том числе и ошибки известные, которые он сам холил, холил без тени иронии, например навязываясь в друзья к старому Гёте, - кто стал бы его в этом упрекать, если бы Томас Манн в остальном не писал и не говорил такие неприятные вещи? Для многих его соотечественников, даже если они едва знают его творчество, он стал чем-то непостижимым; они мучительно жаждут мирового уважения, он его имеет, однако побрататься с ним без того, чтобы не согласиться кое с чем из сказанного им к их неудовольствию, они не могут - и вот большинство удовлетворяется теперь попыткой соскрести с него мировое уважение, словно они могут от этого выиграть.
Разговор о честности
Если бы честность заключалась в том, чтобы просто все говорить, было бы очень легко быть честным, но это было бы никчемно, неживотворно, всеразрушающе, добродетель за счет других. Но где начинается ложь? Я бы сказал: там, где мы делаем вид, будто у нас нет секретов.
Быть честным: быть одиноким.
О писательстве
Много лет тому назад я в качестве архитектора побывал на одной из тех фабрик, где делаются наши знаменитые часы; никогда ни одна фабрика не производила на меня столь удручающего впечатления, но ни в каком разговоре мне не удалось так рассказать именно об этом переживании, одном из сильнейших, чтобы оно передалось и слушателю. Высказанное всегда оказывается незначительным или нереальным, вернее, реальным лишь для самого пережившего, неизреченным, как всякое личное переживание, или точнее: всякое переживание, по существу, остается неизреченным, пока мы надеемся, что сможем выразить его реальным примером, который поразил нас. Выразить может лишь пример, который мне так же далек, как и слушателю, а именно - придуманный. Обрисовать может, по существу, только сочиненное, претворенное, преображенное, воплощенное - вот почему художническая неудача всегда связана с чувством удушающего одиночества.
ДНЕВНИК 1966-1971
1966
Опросный лист
1. Вы уверены, что Вас действительно интересует сохранение рода человеческого, если Вас и всех Ваших знакомых не будет на свете?
2. Почему? Можно кратко.
3. Сколько Ваших детей не родилось по Вашей воле?
4. С кем бы Вы предпочли никогда не встретиться?
5. Совершили Вы несправедливость по отношению к кому-нибудь, кто может и не знать об этом, и ненавидите Вы из-за этого себя или того человека?
6. Приятна была бы Вам абсолютная память?