Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
— Пожалуй, он, — прошептал Николай. — Она должна была сегодня переехать к нему… Наверное, сам не свой, не понимает, что случилось.
Таня вздрогнула. И опять ей стало тревожно и одиноко от этой бледной зари, точно она попала куда-то на край света.
— А может быть, просто прохожий… Пойдем, нас ждут. Переодеваться будешь?
Тане почему-то не захотелось распаковывать чемодан, да она и не почувствовала желания показаться родителям Николая как можно лучше и красивей.
— А это платье очень измятое? — спросила она.
Николай,
— Во всех ты, душенька, нарядах хороша. Пойдем!
А в соседней комнате все уже было по-другому. Закуски и графинчики с вином украшали стол, накрытый жесткой от крахмала лиловой скатертью. Чемоданы, разобранная кровать и разные узлы, куда-то исчезли. В пустоватой чистой комнате припахивало духами и краской от блистающего свежевыкрашенного пола.
— Присаживайтесь, Танюша, — приветливо встретила ее Клара Евгеньевна. Она была уже в другом, нарядно-пестром платье.
И Сергей Вавилович, надевший голубоватую нейлоновую сорочку с галстуком, тоже выглядел празднично.
Все начали преувеличенно весело и шумно рассаживаться, делая вид, что в этом доме все хорошо, все в порядке. Николай даже включил транзистор, повесил его на спинку стула, и внизу, у ног, заголосил, завизжал, загромыхал джаз.
Сергей Вавилович разлил желтое вино в стопки — стеклянные бочоночки, тяжелые от толстущих, для устойчивости, донцев.
— Ну, молодежь, за ваш приезд, за ваше счастье!
Таню опять удивила «лохматость» и глухость его голоса. Казалось, его уже за порогом не услышишь: где раздается голос, там и падают слова, у них нет звучности.
Таня пригубила из «бочонка». Николай положил ей в тарелку рыбу:
— Стерлядочка! Горячего копчения.
Она попробовала кусочек в кожистой крепкой шкурке и улыбнулась Сергею Вавиловичу:
— Вкусно!
Ей хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее.
— Кушайте на здоровье, — ответил Сергей Вавилович, не прикасаясь к закуске.
— Мы всю дорогу мечтали о божественной стерлядке, а особенно об этой вот вязиге! — весело воскликнул Николай, вытягивая из рыбины резиново-податливую веревочку хряща. Полупрозрачная веревочка оборвалась и скрутилась как пружинка.
— Ты в детстве всегда отбирал их у нас, — совсем беззаботно засмеялась Клара Евгеньевна. — Очень он любил помогать мне. Однажды забежал на кухню и увидел на столе масло. Ткнул пальцем — сырое. Ну как же не помочь матери? И потащил масло сушить на солнце. Когда я хватилась, уже во все крыльцо на газете растеклась желтая лужа, ручейки масла ползли по ступенькам.
Все засмеялись и с облегчением начали вспоминать детство Николая.
— Как-то купил я ему пирожное, — заговорил Сергей Вавилович. — Он и спрашивает: «А чего это на нем?» — «Крем». — «Это которым сапоги чистят?»
Громче всех хохотал Николай: уж очень ему хотелось, чтобы всем в этот вечер было хорошо.
Пришлось и Тане рассказывать
И вдруг Тане все в жизни показалось ложным, неустойчивым: не знаешь, что с тобой случится через час и каким обернется для тебя самый близкий человек.
А из-под стула Николая звучала итальянская песня. Она была такая томная, что нельзя было понять, кто поет: то ли женщина с низким, то ли мужчина с высоким голосом.
— Ну, а что же ты играешь в театре? — с преувеличенным интересом допрашивала сына Клара Евгеньевна.
— Да играть пришлось немало. Кассио играл в «Отелло», Олега Кошевого в «Молодой гвардии»…
— Ишь ты! Это солидно. Героическая тема. Ну, а еще? — прямо сгорал от любопытства Сергей Вавилович.
«Вот за театр уцепились», — подумала Таня. Она смотрела на белую ночь в окне, и все вспоминалось ей тяжелое, нехорошее. Она вспомнила, как внезапно, на ходу умер отец, припомнились старость и одиночество матери; полезли в голову разные измены и разводы. Вот и теперь она, Таня, сидит среди развалин семьи и притворяется веселой, ничего не замечающей.
Николай беспокойно посматривал на нее и тут же лихорадочно смеялся, шутил. Он заметил, что отец, никогда не пивший, вдруг хватил целый стакан разведенного спирта. Мать иногда тревожно поглядывала на него.
— Танюша! — громко обратился к Тане Сергей Вавилович. — А вы, как бы это сказать… У вас какое творческое лицо?
Однажды попалось ему в статье вроде бы такое же выражение. Губы его улыбались, а глаза были мутными, тоскливыми.
— Я еще учусь. Какое там у меня лицо! — Таня улыбнулась Сергею Вавиловичу. Повернув голову, она встретилась с глазами Клары Евгеньевны. Лицо у той было спокойным, всепонимающие глаза смотрели ласково и грустновато.
Оживление оборвалось, молчание обступило стол. И только из-под стула какая-то французская певица пела о любви.
— Сплавать бы вам вниз — в Парабель, в Каргасок, туда, где поглуше, к рыбакам, — попытался вырваться из этого молчания Сергей Вавилович.
— Да, интересно там… наверно, — растерянно откликнулась Таня, совсем не зная, зачем ей нужно плыть в этот самый Каргасок.
— Комары заедят, — засмеялся Николай.
— Этого добра хватает, — согласился Сергей Вавилович, наполняя «бочоночки».
И снова замолчали.
Клара Евгеньевна смотрела на жиденькую, северную зарю, которая, видно, так и будет тлеть всю ночь. А Таня смотрела на Клаву Евгеньевну. «Нелегко ей быть спокойной… Не хочу я всего этого, не хочу…» Вспомнилась дележка имущества вот в этой самой комнате, за этим самым столом. Таня зажмурилась, а в душе у нее будто что-то хрупнуло — стало больно и страшно. Николай, ободряя, незаметно погладил ее руку.