Листопад
Шрифт:
Грохнула дверь, вбежал запыхавшийся Козлов:
– Плохо. Желябова ушла. Нет нигде, ни в заведении, ни дома. Я дал команду на розыск.
– Почуяла старая лисица. Прочесать весь город! А-а, - Ковалев махнул рукой. _ бесполезно. Залегла. Что делать будем?
– Порыщем по всем донесениям агентов по управлению, где и в какой связи встречается Желябова. С кем виделась, встречалась.
– Верно. А сейчас - к Ходько... Жаль, что Желябова ушла. Не удастся использовать Горелова. Она уже оповестила, что Лизун провален. Придется в трибунал отдавать. Небось и нового резидента оповестила, если он, конечно, уже в городе...
x x x
"Викентий
– Ужасно неприятно, - Викентий Валерьянович вздохнул.
– Стыдно, за офицера, господа.
Генерал встал и обогнув стол подошел к нам: - Однако, благодарю вас, господа офицеры, - он пожал нам руки.
– Вы выполнили свою работу. Трибунал выполнит свою. Спасибо.
Когда мы вышли из приемной, Козлов сказал как бы ни к кому не обращаясь:
– А ведь он бы, пожалуй, и не дал нам использовать Горелова как источник дезы для красных: это не вписывается в его замшелый кодекс чести. Он не контрразведчик. От дал бы в трибунал и все. Чистоплюй.
– Стыдитесь, поручик. Викентий Валерьянович ваш начальник и гораздо старше вас, - сказал я.
– Все понимаю и стыжусь, Николай Палыч. Но все равно - чистоплюй.
Ночью мне снилось перекошенное страстью лицо Крестовской, приоткрытый рот, ее прыгающие в такт движениям груди, ломающиеся в свете семилинейной лампы тени. И почему-то рядом, на подоконнике, окровавленный скальп с лоскутом кожи, какой я увидел в харьковской ЧК.
Крестовская.
Разведка почетна.
Но душа моя лежит к непосредственной работе с контрой. Где все ясно и просто. Я создана для такой работы, считаю. Но товарищ Берштейн имеет другое мнение, он видит во мне, точнее, в моих способностях влиять на людей, зачатки разведчиской работы. Говорит, что я могу вербовать людей и держать их в постоянном страхе и напряжении даже на расстоянии. Говорит, что когда разобьем контру, сделаем целый секретный чекистский институт, где, в числе прочего, будут изучать способы влияния на людей и подавления чужой воли. Приносил мне какие-то книги по магнетизму, про психологию и про чтото восточное. Надо будет прочитать как-нибудь.
Я действительно могу влиять на людей. Еще при царей я немало бесхребетных человечков окрутила как паук мух. Теперь они мои. Я пропустила их через себя, через свое тело, околдовала, покорила, повергла, выжала как лимоны, положила в карман.
Но, слава богу, у нас тут пока еще нет в нашей конторе четкого разделения. И мне удается потешить свое жизнелюбивое тело с контриками и спекулянтами, пострелять в подвалах, а не только корпеть над сводками.
Я часто думаю - а когда мы победим, повыведем явных контриков, чем я буду заниматься для удовольствия души и тела? Хотя, мне кажется, что кроме открытых врагов есть много тайных, скрыто ненавидящих нашу трудящуюся власть. На мой век хватит. Задавим чужих, будем чистить ряды своих, чтобы масса стала однородной как скала. Монолит. Каждого отклоняющегося от рабочего дела выжжем каленым железом. Я выжгу. Вот, например, Капелюхина я бы уже сейчас почистила. Он, по-моему, завидует моей жизненной энергии, потому что сам является наполовину импотентом.
А что плохого, что использую врагов революции для своего полового удовлетворения? Мы им служим, пусть и они нам послужат, хотя бы в качестве сырья для строительства нового мира. Хватит уже жрать нашу рабочую силу.
Мне кажется, Капелюхин тоже меня бы с удовольствием вычистил. Но меня не за что, я всей душой и телом предана красному делу. Кем бы я была без революции? Просто и безыдейно находила бы удовлетворение своим страстям?
А сейчас? Товарищ Бернштейн хочет продвигать меня вверх, к более высоким ступеням руководства. Капелюхин как-то донес ему, что я часто ношу два деревянных отполированных шарика соединенных медной цепочкой во влагалище. Но товарищ Бернштейн вызвал нас обоих, сообщил прямо при мне о капелюхинском доносе на меня и спросил о шарах, правда ли. Я сказала, что правда, что с ними я лучше себя чувствую. На что товарищ Бернштейн сказал Капелюхе, что раз революции это не вредит, пусть носит свои шары.
А Капелюха потом забегал вперед в коридоре и все говорил, что он обязан был предупредить руководство обо всем, что кажется ему подозрительным и губительным для нашего дела, но что как работника и товарища он уважает меня и ценит. Но он предполагал, что эти мои шары, которые я однажды вводила прямо при нем, надеясь шокировать его, что, мол, эти шары являются признаком буржуазного разложения. И он рад, что ошибся.
А товарищ Бернштейн заинтересовался мной, говорил о том, не тесны ли мне рамки моей работы, что я - новая модель свободной коммунистической женщины, которая не стесняется вопросов пола.
Спросил меня про происхождение.
Происхождение у меня то, что надо. Отец чернорабочий, пил и бил мать. Жили мы тогда в городской слободе. Я, кстати, рано начала интересоваться половыми вопросами. Подсматривала, как отец с матерью делают супружеские дела. Я была длинная, голенастая девочка, ловила мальчиков и девочек чуть помладше меня и водила в кусты под речкой, заставляла их снимать одежду и показывать мне свои "игрушки". Я ходила по улицам и зачарованной смотрела на случку собак и быка с коровой, представляя, как красный и блестящий орган животного мог бы входить в меня.
Так прошло несколько лет. Я научилась заниматься рукоблудием. А в один прекрасный день меня изнасиловал пьяный отец. После того случая я начала ходить к студентам. Они, в перерывах между случками, приобщили меня к революции. Я начала потихоньку понимать, кто виноват в моем несчастном положении. Я стала читать книги, самообразовываться. Пошла работать, училась.
Так что, товарищ Бернштейн, с происхождением у нас все в порядке. Не подкачало.
Перебравшись в Москву, я начала посещать там революционные кружки и подбила всех заниматься освобождением тела. В принципе, это было не так уж сложно, но в первое время, конечно, пришлось самой при всех раздеваться и удовлетворять себя свечкой.
А еще до того, я заметила, что длинные и истерические монологи здорово меня возбуждают и, разгорячившись на какой-нибудь пафосной ноте, я порой кончала. Если кто приходил посторонний, он сначала ничего не мог понять. Многие думали, что мне плохо. Однажды офицерик этот, Дима привел своего приятеля, так тот чуть не кинулся меня ловить: думал, падаю в обморок. Симпатичный был молодой человек, благородной внешности. Такие добровольцами на германскую уходили и сейчас против нас воюют. Благородные... С удовольствием бы его сейчас завалила, использовала, истерзала - теперь я могу делать это красиво и с выдумкой.