Листопад
Шрифт:
Кушетка истлела, на ней останки человека.
Корни дерева охватили гроб.
«Вторжения в США не может быть, потому что нет места для стоянок».
У нас продажа Аляски — глупость. В США покупка Аляски — глупость, купили ее лишь в благодарность за помощь русского флота в гражданскую войну. Сьюрд, госсекретарь, дал обязательство, его все ругали, долго еще Аляска называлась «глупость Сьюрда».
Мы с Виктором Розовым плывем по Миссисипи. Сидим на диване в капитанской рубке. Ночь. Огни. Локатор. На желтом круглом экране молочный контур реки. Наш корабль: мотор 9000 л.с., салоны, ванны, четыре
Капитан плавает здесь 36 лет. Крепыш, седой ежик, южный акцент. Он разговаривает по радио с женой — везет, мол, трех русских, пьет с ними водку: 50° + лед + содовая.
Делится своими политическими взглядами: «Мы, Америка и СССР, сойдемся против Китая…» Меня занимает свобода его высказываний, он шпарит без оглядки и про свое правительство, и про наше, и про ФБР.
Идет навстречу нам «Атлас», зачехленное корыто, цеппелин. Впереди военный катер, позади тоже. «Секретят, — сообщает капитан, — перегоняют новую ракету».
Американец рассказывает про своих школьных товарищей — немцев. Можно ли их винить, хотя они воевали против нас? Что они могли сделать? Мы не должны вывешивать «Немцам вход воспрещен!».
Русский американец встревает:
— Немцы и на Пискаревском кладбище, и в Освенциме весело фотографируются, чувствуют себя на экскурсии.
Розов:
— Все забывается, нет уроков истории, никто ничего не помнит и не желает помнить.
Русский американец:
— Аденауэр не торгуясь заплатил Израилю четыре миллиарда марок, то есть десять миллиардов долларов, за причиненное еврейскому народу. Он подписал этот договор, не имея полномочий, а потом добился ратификации.
«Если новые факты подтверждают мою теорию, это очень приятно, если противоречат, это крайне интересно».
Если наука недоступна математизации, то скорее всего это не наука.
Эти люди приходили к религиозности собственным путем, размышлением, через свою науку, вера далась им нелегко.
Жара. Жужжат мухи в лесу, где-то рокочет трактор. Березы не шелохнутся. Сперва, как войдешь в рощу с поля, — прохладно, потом и тут своя жара настигает, не полевая, в поле потная, с пыльцой, здесь же заходишь как в духовку.
Роща белоствольная, светлая. Кто-то окорил березку. Испод у нее гладко-бордовый, с шелковым блеском, генеральский. Ходят сюда за грибами, хоть и далеко. А я встретил девочку, она вдоль дороги набрала подберезовиков. Посреди клеверного поля на бугре эта маленькая роща как остров.
Красота полей и холмов, розовый луг, а не волнует, не томит, как в молодости. Знаю, что прекрасно, знаю, что мучительно прекрасно, но знаю больше воспоминанием, молодым, до слез, любованием. И за то спасибо, слава богу, что сохранилось страдание от этой невыразимой красоты, и теперь могу помнить молодые томления свои, хотя бы разумом помнить.
Так все, что было в сердце, переходит в ум, а ум не волнуется, он знает лишь, что это волнует. К старости ум и душа мучаются от неприятностей и страданий
Если ты беременна, то это временно. Если ты балда, то это навсегда.
Начальник цеха:
— Баранов разве горит на работе? Нисколько не горит. Ничего на него не действует, не горит, и все. Всех, кто не горит, надо вывести на чистую воду.
Наука — источник несогласия, протестов, оппозиции, и это происходит несмотря ни на что, ни на какие репрессии. История лысенковщины — наглядный пример. Несмотря на террор, ссылки, аресты, изгнания с работы, сопротивление ученых не утихало.
Говорили открыто:
— Лысенко — агроном не для колхозов, а для чиновников.
— Без партийной поддержки Лысенко погибнет. Его науку можно развивать, когда исключают из партии, сажают.
Генетика все время опровергала лысенковщину, и ученые, молодые, старые, аспиранты, профессора, не могли ничего с ней поделать. В иностранных журналах появлялись новые и новые доказательства менделизма-вейсманизма.
То же самое творилось с кибернетикой.
Настоящая наука неумолима и к своим защитникам, и к противникам.
Гораций писал: «Жили герои и до Агамемнона многие, но все неоплаканные, сокрыты долгою ночью, ибо не нашлось для них вещего певца».
И в самом деле, на своем малом, мелком примере я убеждался — написал о А. А. Любищеве «Эта странная жизнь», когда никто о нем не писал, и началась публичная его жизнь, открыли его себе многие. Примерно то же случилось и с Н. В. Тимофеевым-Ресовским. «Зубр» помог оповестить об этом великом ученом. Конечно, и без меня они бы пробились на свет божий. Но позже, и в каком виде, не знаю.
Троянская война была одной из многих в греческой истории. Ее возвысили, сделали бессмертной поэтические сказания Гомера, он вывел из тьмы забвения эту войну.
Без своего Гомера ушла во тьму Первая мировая война. Может, потому, что лишена она была ясного смысла, но ушла. И финская, и афганская. Не нашлось на них ни своего Гомера, ни Льва Толстого.
Мой знакомый физик часто рассказывал мне о Сергее Ивановиче Вавилове, одной из самых трагических фигур сталинского времени. Брат, великий биолог Николай Иванович Вавилов, уничтожен лично И. Сталиным при лысенковщине. После этого Сергея Вавилова Сталин делает президентом АН СССР. Власть большая по тем временам. Сергей Иванович совершил открытия в оптике, в люминесценции, открыл «эффект Черенкова», «отдавая» ему Нобелевскую премию. Главная же заслуга его в те годы — он сумел убедить власть в значении науки, в необходимости развивать ее. Такие ученые, как Абрам Иоффе, Сергей Вавилов, Игорь Курчатов, может, не многое успели сделать, у них зато была другая историческая роль — они были «коллективообразующие личности».
На одном из заседаний Академии наук Сергей Вавилов должен был вручать какую-то медаль Трофиму Лысенко. Церемония происходила прилюдно, на сцене. Получив медаль из рук Сергея Ивановича, Лысенко обнял его и трижды расцеловал. Стало тихо и услышали, как кто-то произнес: «Иуда».
В Союзе писателей работал парикмахером Маргулис, личность легендарная, о нем ходило много анекдотов:
1) Он спросил у В. Катаева, правда ли, что тот был на аудиенции у римского папы. Катаев подтвердил. «И вы целовали ему руку?» — «Целовал». — «И что он вам сказал?» — «Он спросил — Катаев, у кого вы стриглись?»