Литературная Газета 6335 (№ 31 2011)
Шрифт:
В 80-е годы личная семейная жизнь Сергея Михайловича начала давать трещину. Возникли противоречия с женой. Не всё благополучно было и с сыном Владимиром, которого очень любил. Писатель чувствовал себя одиноким. Наступила творческая депрессия. Он порой стал злоупотреблять спиртным. Приближалось время перестроек. Пришлось уйти из газеты. Издательства не баловали, как раньше, предложениями. Некогда пользующиеся огромным спросом его повести невозможно было переиздать. В дополнение навалилась болезнь…
Говорят, писатель вынужден был пойти швейцаром в ресторан, чтобы как-то заработать на жизнь.
Как бы то ни было, Сергей Михайлович Зарубин очень
Николай СУЛИМ, профессор
Статья опубликована :
№34 (6335) (2011-08-31) 5
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345
Комментарии:
Две недели в классической мансарде
Литература
5
/publication/218/
Две недели в классической мансарде
ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ
70лет назад оборвалась жизнь Марины Цветаевой
«Лондон чудный. Чудная река, чудные деревья. Чудные дети, чудные собаки, чудные кошки, чудные камины и чудный Британский музей. Не чудный только холод, наносимый океаном…»
Эти строки – из лондонского письма Марины Цветаевой в Прагу Анне Тeсковой. Письмо было написано 24марта 1926года накануне отъезда из Лондона в Париж, к мужу и детям. Нельзя не заметить странного однообразия определений и эпитетов. Это так необычно для эпистолярного (а тем паче поэтического) творчества Цветаевой, что вынуждает задуматься о причинах случившегося словарного «застоя».
Заставить творца отказаться от словотворения даже на столь малом письменном пространстве – маловероятно, если не невозможно. В чём же дело? В отсутствии вдохновения? В дежурной «отписке» старому адресату? Но есть и другая догадка: повторы вызваны подсознательным ощущением «чуда чудного», которое нечаянно и негаданно свершилось. То есть воображаемый, легендарный Лондон туманов, студентов с факелами, марширующих у королевского дворца гвардейцев, «весь Лондон, втиснутый… в представление о нём, вневременное и всевременное» (из письма В.Ходасевичу от 15.04.34), Лондон литературных ассоциаций и волшебных снов явился во плоти – и был опознан. Свершилось чудо обладания призрачным и доселе фантомным объектом.
Конечно же, были и сопутствующие всякой воплотившейся мечте разочарования, они не забылись
А разве не чудо то, что жить ей в Лондоне пришлось совсем неподалёку от Британского музея (на Торрингтон сквер, дом 9)? «Чудный Британский музей», располагающий уникальной коллекцией древностей, был когда-то образцом и примером для И.В.Цветаева, замыслившего и осуществившего великий замысел. Именно в Британском музее Цветаева смогла наконец-то воочию увидеть оригиналы тех прекрасных копий, на которые ориентировался и которыми располагал московский музей. По многим свидетельствам, ей особенно нравился египетский отдел лондонского музея.
«У меня классическая мансарда поэта», – сообщила она в письме к П.Сувчинскому. Тем более странным кажется то, что она не написала в Лондоне ни одной стихотворной строки. Всё свободное лондонское время она посвятила работе над разгромной статьёй «Мой ответ Осипу Мандельштаму» (о его прозаической книге «Шум времени»), которую потом так и не смогла нигде напечатать. Скорее всего, Марину Ивановну возмутило ироническое отношение Мандельштама к царской фамилии (а Цветаева как раз в это время работала над поэмой о гибели венценосной семьи) и его, прямо скажем, неординарное отношение к Добровольческой армии и войне в Крыму, которое Мандельштам рассматривал только с точки зрения перенесённых им лично опасностей.
Следует учесть, что сама Цветаева в это время находилась в весьма непростых обстоятельствах. С каждым годом нарастало сопротивление эмигрантской среды её ярким идеям, неординарным поступкам и новаторским поэтическим поискам и находкам. В эмиграции Марина Цветаева как бы попала в щель меж двумя временными пластами: в ней жила Россия, которая перестала существовать. В такой ситуации «письма русского путешественника» не напишешь, ибо адресат этих писем должен жить на родине и автор знает, что вернётся туда даже из самого долгого путешествия… Но вернутся ли написанные в изгнании книги? Такой уверенности у неё к середине 20-х годов не было. Надежда на «обратный ход» истории ещё не проникла в её дом под видом «Союза возвращения на Родину».
Как-то забывается и не берётся в расчёт социальный статус изгнанников первой волны эмиграции. Юная Марина была не «товарищ» и не «гражданка», а прирождённая барышня, барыня-сударыня (без тени привычной иронии). Когда в 1916году она с молодым мужем Сергеем Эфроном и двумя дочками (вторая умерла в годы Гражданской войны) переехали в съёмную квартиру в Борисоглебском переулке, с ними в дом вселились семь человек личной прислуги. С учётом привычного для её семьи дореволюционного уклада надо ли напоминать, как тяжело ей было осваивать «новый быт»? Чем непривычнее бытовые тяготы – тем они тяжелее.
И вот в Лондоне в марте 1926года случилось ещё одно чудо чудное: отсутствие повседневных бытовых хлопот. Ни стирки, ни мойки посуды, ни готовки на всю немалую семью. Она опять, как в дореволюционной России, была только поэтом. И поэтом, чрезвычайно высоко ценимым принимающей стороной в лице замечательного критика, выдающегося пропагандиста русской культуры (его учебник по русской литературе, написанный на английском языке для колледжей и университетов, до сих пор считается непревзойдённым) Дмитрия Петровича Святополка-Мирского.