Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее
Шрифт:
Они въезжают в страну, они выезжают из страны… «Чужак в Швейцарии»: это, уже несколько столетий, тема не менее значимая, чем «Швейцарец на чужбине». То и другое — и как жизненные реалии, и как особый предмет изображения в литературе — остается важной частью политической и художественной культуры нашей страны. Рихард Вагнер в Цюрихе [59] : для литературы это был бы первоклассный материал, но пока никто из писателей им не заинтересовался. А вот поэма об Ульрихе фон Гуттене [60] , умирающем на острове Уфенау, стала прорывом для Конрада Фердинанда Мейера. Темой литературного сочинения могли бы стать и умирающий Бюхнер, и умирающий Музиль, и умирающий Георге [61] . «Клейст в Туне» — один из лучших текстов Роберта Вальзера, что неудивительно, если вспомнить, что и сам Вальзер вел странническое существование. У Готхельфа чужак в Швейцарии всегда выглядит либо подозрительным, либо комичным. Щепетильным по части приличий этот автор никогда не бывает, и ждать от него политической корректности не стоит. Он может выражаться — по отношению к чужакам — шокирующе неприязненно, без стеснения употреблять расхожие клише. Всякий раз только в процессе рассказывания взгляд рассказчика постепенно становится пристальным, и тогда такие банальности уступают место более дифференцированной картине. Поразительный пример тому — репортаж о катастрофическом наводнении 13 августа 1837 года: маленький, но в литературном смысле мощно написанный текст, который, под заголовком «Наводнение в Эмментале», был опубликован вскоре после самого события, как документальное свидетельство и попытка интерпретации. После того как первый страх
59
Рихард Вагнер бежал в Цюрих в 1849 г., после поражения Дрезденского майского восстания, и оставался там до 1861 г.; в этот период им были написаны «Золото Рейна», «Валькирия» и «Тристан и Изольда».
60
«Последние дни Гуттена». Ульрих фон Гуттен — немецкий рыцарь-гуманист, один из главных авторов «Писем темных людей». После участия в Рыцарском восстании 1522 г. жил на острове Уфенау, на Цюрихском озере, где умер в 1523 г., в возрасте тридцати пяти лет.
61
Георг Бюхнер умер в Цюрихе в 1837 г.: он был вынужден эмигрировать после подавления революционного восстания в Гессене 1834 г., в котором принимал участие. Роберт Музиль в 1938 г. эмигрировал в Швейцарию — сначала в Цюрих, потом в Женеву, где и умер в 1942 г. Стефан Георге, оставаясь гражданином Германии, умер во время поездки в Швейцарию (где почти постоянно жил с 1931 г.), в 1933 г.
И тут вдруг посреди мрачно-сосредоточенной толпы вынырнул англичанин: над выпученными глазами — знакомая соломенная шляпа, наманикюренные большие пальцы засунуты в знакомые проймы жилета. Откуда англичанин пришел и куда направляется, это уже стало легендой, потому что одни люди утверждали, что он будто бы хочет подняться вверх по долине, другие — что только что спустился. Как бы то ни было, он объявился в Рётенбахе, идти дальше пешком не пожелал и стал требовать — на неописуемом языке — транспортное средство для своего драгоценного тела. Лишь с трудом удалось втолковать ему, что сейчас ни в повозке, ни верхом никуда не проедешь. Тогда он потребовал паланкин; люди недоуменно переглядывались и долго не могли понять, что это такое. Наконец кто-то понял; но какой от этого прок, если в Рётенбахе паланкинов отродясь не бывало! К счастью, люди не растерялись, а быстро сообразили, что любое кресло, на котором кого-то понесут, превратится в переносное кресло, то бишь в паланкин. Они принялись искать какое-нибудь старое кресло и вытащили из чулана переносной стульчак; потом отломили рукоятки от тачки и крепкими веревками прикрутили их к стульчаку.
Пока шли эти приготовления, вокруг собралась немалая толпа; люди, забыв о недавних мрачных мыслях, глазели на странного англичанина. Теперь смех играл на всех лицах, остроты так и витали в воздухе, веселые и изобильные. Англичанин же стоял посреди смеющейся, насмешничающей толпы, по-прежнему держа большие пальцы в проймах жилета, — с тупым равнодушием или с высокомерием, как и положено настоящему лорду; а что простой народ смеется над ним, воспринимает его, как воробьи могли бы воспринимать застигнутую дневным светом сову, это его нисколько не смущало! О, один такой англичанин может скопить в себе несравненно больше высокомерия, чем все наши благородные сынки, вместе взятые; они-то непрестанно домогаются чего-то, как камышовые овсянки или лягушки в пруду, тогда как такой англичанин остается в неподвижности, словно какое-то божество над всей этой мелкой тварью. Наконец под восторженные крики англичанин уселся в старое кресло, свесив ноги и по-прежнему со скрещенными руками. Поднятый в воздух двумя крепкими парнями, сопровождаемый веселящейся толпой, он начал свое путешествие, а Насмешка следовала за ним, вспыхивала и на всех встречных лицах. Он же оставался неподвижным, лишь иногда менял положение затекших ног и время от времени оделял кого-нибудь монеткой. Он исчез, как и появился, — никто уже не помнил, в каком направлении; но после него распространился слух: будто бы он сказал, что теперь отбывает в Англию, а там намеревается рассказать своему кузену, как худо пришлось здешним жителям, и тогда, мол, кузен непременно пришлет им миллион, — этого миллиона они на полном серьезе ожидают до сего дня [62] .
62
Gotthelf J. Die Wassernot im Emmental. Z"urich, 1978. S. 70 f. — Примеч. П. фон Mamma.
Здесь чужак предстает как совсем другой, как экзотическое событие в местности, которая еще не сталкивалась с туризмом; чужак — это вторжение неведомого мира. Эмментальцы видят в англичанине только гротескные черты; они не замечают, что и сами в его глазах становятся странными туземцами, как какое-нибудь негритянское племя — под холодным взглядом колонизатора. Наличие такой двойной оптики — достижение рассказчика. Местные крестьяне не производят впечатление представителей некоего правильного мира, перед которым должно выдержать проверку все то, что приходит извне, — хотя им самим именно так и кажется, и их смех это подтверждает; но неколебимое высокомерие англичанина ставит под сомнение такую позицию, превращает и свое, и чужое в нечто противоположное, и наказанием за чувство собственного превосходства становится комичность ситуации, не предусмотренная ее участниками.
По-другому обстоит дело с чужой женщиной из новеллы Готхельфа «Черный паук». Женщина — опять-таки в соответствии с расхожим клише — становится вратами, через которые проникает зло (с несомненной аллюзией на многовековую традицию интерпретации образа Евы). Эта «женщина из Линдау», как о ней говорят, потому что она происходит с другого берега Боденского озера, ни в какой момент повествования не кажется комичной. Мужество, потребное для того, чтобы вступить в сделку с дьяволом, отличает ее от местных жителей — как и ее ужасная судьба. В конце концов она превращается в орудие мести дьявола и становится, испытывая невыносимые муки, черным пауком, воплощением пришедшей в долину чумы. Готхельф не пытается избегнуть стереотипного отождествления всего чужеродного со злом, но по ходу повествования, шаг за шагом, такое отождествление размывается, потому что причастными к вине оказываются все крестьяне. Правда, упомянутое тривиальное отождествление все равно остается элементом новеллы, но свести ее общий смысл к такому отождествлению невозможно.
Одним из центральных проектов для литературы Швейцарии могла бы быть тема чужаков: чужаков-беженцев. На протяжении двух столетий волны политических беженцев вновь и вновь становились для Швейцарии необозримым в своих последствиях событием — после 1830-го, после 1848 года, в период Первой мировой войны, во время фашистского и коммунистического режимов, в годы Второй мировой войны и, наконец, уже в XXI веке, потому что войны и голод по-прежнему вынуждают людей в разных концах мира покидать свою родину. Параллельно этому происходил — со времени начала железнодорожного строительства, то есть приблизительно с того времени, когда Коллер писал свою «Готардскую почту», — приток иностранной рабочей силы, в которой швейцарцы периодически испытывали настоятельную потребность, хотя и предпочли бы, чтобы ее в стране не было. Иностранные рабочие, можно сказать, являли собой еще одну трещину в идиллии, и всякий раз, когда начинался спад экономики, с безработицей боролись таким образом, что чужаков просто выдворяли в страну их происхождения, где для них не было никаких шансов и откуда они пытались уехать. Деревообрабатывающая промышленность получала неплохие доходы от строительства бессчетных бараков, в которых жили эти иностранные рабочие, а иногда и беженцы. Деревянные бараки как противоположность деревянным шале — на эту тему стоило бы поразмыслить.
Предметом изображения в литературе Швейцарии беженцы становятся реже, чем мы могли бы ожидать. Что удивительно, если вспомнить о той важной роли, которую многие бывшие беженцы и иммигранты играют в культуре и политике. В литературе они, как правило, занимают эпизодическое место, но иногда внезапно обретают запоминающиеся черты. Назвать образцовую новеллу о беженцах, или роман о беженцах, или пьесу о беженцах не так просто. «Беженец», горький гротеск Дюрренматта, написанный в 1948 году, остался почти неизвестным публике. Пожалуй, на такой ранг может претендовать пьеса Томаса Хюрлимана «Дедушка и сводный брат» (1981). Но, как правило, простые факты о жизни, борьбе за существование и повторном изгнании бежавших в Швейцарию людей (например, писательниц и писателей) производят более сильное впечатление, чем литературные переработки таких сюжетов. Вспомним хотя бы о несчастной и великой Эльзе Ласкер-Шюлер [63] . С фильмами и научной литературой дело в этом смысле обстоит иначе.
63
Немецкая поэтесса еврейского происхождения Эльза Ласкер-Шюлер в 1933 г. эмигрировала в Цюрих, оттуда ездила в Палестину; в 1945 г. умерла в нищете, в Иерусалиме.
В несколько призрачном — архетипическом и монструозном — облике предстает вечный беженец и преследуемый в романе Фридриха Дюрренматта «Подозрение» (1952). Роман сегодня удивляет именно тем, из-за чего он часто становился мишенью для критики: откровенной стилистической близостью к массовой литературе, предвосхищающей, как кажется, аналогичную практику пост-модерна. Молодой автор, писавший тогда для популярной газеты, не стремился предложить народу, с целью его художественного воспитания, какую-то особо изысканную прозу, но зато упаковал тему, которая всерьез его волновала, в увлекательный сюжет, не лишенный эффектов в духе Хичкока. Позднейшее высказывание Дюрренматта, что он будто бы писал этот роман для заработка, часто истолковывали как признание автора в неудовлетворенности художественным качеством текста и охотно соглашались с такой оценкой. В действительности же мы имеем дело со стилистическим экспериментом, для которого в то время даже еще не было термина. Бессовестный нацистский врач — который в концентрационном лагере экспериментирует с живыми людьми, опробует на них действие ядов и проводит операции без наркоза — в послевоенной литературе был излюбленным литературным злодеем. Дюрренматт в «Подозрении» разрабатывает этот сюжет самым эффектным образом, но превращает злодея-немца в швейцарца, достигшего в гитлеровском рейхе высокого общественного положения. Отток эмигрантов, воодушевленных нацистской идеологией, из Швейцарии на «расово-чистый» север в годы нацизма действительно существовал, хотя таких людей находилось немного. Созданный Дюрренматтом гротескный образ требовал соответствующего контрагента. И Дюрренматт придумал образ Гулливера: еврея огромного роста, в рваном долгополом сюртуке, который подвергался пыткам во всех лагерях, пережил все возможные муки и теперь, незримый, бродит по миру, останавливаясь у друзей, — как знающий, как спаситель, как мститель. Имя Гулливер, первая литературная сигнатура, намекает на его гигантский рост и на дальние путешествия; еще отчетливее в этом персонаже проявляется Агасфер, легендарный Вечный Жид. Но если Агасфер из христианской легенды наказан тем, что не может умереть, ибо когда-то отказал в помощи страдающему Христу, то здесь он служит олицетворением преследуемого и измученного народа Божия, который никогда не отказывался от своей веры, от неколебимого знания о грядущем Мессии, сохранившегося в Священном Писании. Гулливер поэтому становится у Дюрренматта олицетворением беженца вообще, в том числе и беженца в Швейцарии; но как раз из-за стилизации под предельно обобщенный мифологический образ Агасфера этот персонаж не может символизировать все, что случалось со многими преследуемыми именно в нашей стране, способствуя их спасению или гибели.
В этом смысле главный персонаж романа Вальтера Маттиаса Диггельмана «Наследие» (1965), да и сам роман, могли бы рассматриваться как корректива к дюрренматтовским манипуляциям с великанами, карликами и вневременными аллегориями. Диггельман сочетает в своем романе документальность и вымысел. Его беженец лишь через двадцать лет после Второй мировой войны, дожив до тридцати, узнаёт, что он когда-то был беженцем. И что у него, выросшего в Швейцарии и воспитанного в христианской вере, еврейский отец, который вместе с женой и своими родителями при попытке выехать из гитлеровской Германии в Швейцарию был остановлен на границе, отправлен назад и позже убит в концентрационном лагере. Роман, где шаг за шагом разрабатывается этот сюжет, намеренно заострен против «Андорры» Макса Фриша. Диггельман хотел ответить на притчу Фриша (которую считал анти-историчной) документированным повествованием о конкретном времени. Главный персонаж этого романа, опять-таки, не является образцовой фигурой беженца; но он посредник: благодаря его изысканиям актуализируется память о судьбах многих беженцев и, что еще важнее, о негуманной политике в отношении беженцев, которую проводила официальная Швейцария во времена национал-социализма.
Они выезжают из страны, они въезжают в страну… Дополнение к теме «Чужак в Швейцарии» — «Швейцарец на чужбине». Такой персонаж еще в XVIII веке прославился своей будто бы неодолимой тоской по родине, к которой в тот аффектированный век люди относились весьма сочувственно. Ее даже пытались объяснять разницей между атмосферным давлением в горах и на равнинах. Тоска по родине оказавшихся на чужбине швейцарцев была сентиментальной оборотной стороной столь же легендарной алчности швейцарских наемников. (Pas d’argent, pas de Suisses [64] , гласит известная поговорка.) Сопоставив то и другое, можно предположить, что тоска по родине находящихся на чужбине швейцарцев резко возрастала, когда им не платили жалованье. Еще Иоганна Шпири, в романе «Хайди», умело эксплуатировала легенду об этой особой тоске по родине. Проанализировать литературный образ швейцарца на чужбине, со всеми его типичными разновидностями, — привлекательная, хотя и неподъемная задача; неподъемная не в последнюю очередь из-за интенсивно-страннического образа жизни самих швейцарских писательниц и писателей, отражающегося, конечно, в их творчестве. Но имеются определенные типы персонажей, за судьбой которых можно было бы проследить: например, наемники, а начиная с XIX века — еще и солдаты Иностранного легиона. Солдат принимает разные литературные обличья; как монументальная фигура он предстает в «Истории жизни…» Ульриха Брекера, в «Крестьянском зерцале» Готхельфа, в «Гурраме» и других текстах Фридриха Глаузера. Удивительно, что тема военной службы периодически проскальзывает и у Макса Фриша; самое сложное из ее фришевских воплощений — мучительные воспоминания Штиллера об участии в испанской гражданской войне. Если вспомнить балладный жанр XIX века, то здесь не лишенному жути стихотворению Готфрида Келлера о марширующих по пустыне легионерах, «Поход дремлющих» (Schlafwandel), противостоит роскошный комизм «Прежних швейцарцев» Конрада Фердинанда Мейера. В стихотворении идет речь о швейцарской гвардии Папы Льва XIII, которая в 1878 году устроила бунт во дворце, потому что новоизбранный наместник Петра не выплатил ей причитающуюся по такому случаю надбавку к жалованию. Мейер остроумно обыграл сходство нынешних швейцарцев с «прежними» ландскнехтами, чья алчность многократно отмечалась в разных источниках. Ведь название «Прежние швейцарцы» относится к швейцарскому отряду, состоящему из современников Мейера, но в этих солдатах, помимо любви к родине, вдруг с прежним пылом взыграла старейшая страсть швейцарцев, любовь к деньгам [65] :
64
Нет денег, не будет и швейцарцев (франц.).
65
Битва при Муртене, которая упоминается в цитируемом далее стихотворении, — одно из самых значительных сражений Бургундских войн. Произошла 22 июня 1476 г. около крепости Муртен в кантоне Берн между швейцарскими войсками и армией бургундского герцога Карла Смелого. Закончилось победой швейцарцев.