Литературоведческий журнал №35 / 2014
Шрифт:
Белинский выделил в стихотворении то, что с его точки зрения «составляет одну из обязанностей» поэта, «его служения и признания» [3, 256], оставив открытым вопрос: может ли в современной им российской действительности «проснуться»-появиться поэт-пророк, чтобы «могучими словами воспламенять бойцов для битвы», чей «стих, как божий дух», будет «носиться над толпой»? И не случайно.
В самом Лермонтове он нашел такого поэта. Поэта-вдохновителя, общественного, как бы сейчас сказали, деятеля, позвавшего – «воспламенившего» – соотечественников на битву за будущее страны, обозначив ее главного на то время «противника». И поэта-пророка, предсказавшего неизбежность ее незавидного будущего, если не удастся этого «противника» одолеть.
Внимательный читатель
Ударив таким образом в набат, обозначив беду-противника, поэт становится пророком: если ничего в нашей жизни не изменим, то
Толпой угрюмою и скоро позабытойНад миром мы пройдем без шума и следа,Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда.И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,Потомок оскорбит презрительным стихом,Насмешкой горькою обманутого сна Над промотавшимся отцом!«Эти стихи, – скажет Белинский, – писаны кровью, они вышли из глубины оскорбленного духа: это, – воскликнет он, – вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!» [3, 255]. «Оскорбленный позором общества», которому неведома «внутренняя жизнь», Лермонтов, считает Белинский, пишет сатиру в назидание «людям нового поколения», кого настигла «тоска по жизни» и возникла острая потребность найти «разгадку собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней», чтобы вызвать у них ответный «вопль», ответный «стон» и стремление возродиться для внутренней духовной жизни [3, 255–256].
«Примирительное» настроение, в котором Белинский тогда еще находился и в котором не было места для «обличения» явлений окружавшей его действительности, не позволяло ему выделить в качестве самостоятельного, реального, перспективного и крайне необходимого для нашего общества и литературы «обличительного течения» («направления»). А потому в «Думе» Белинский видит не беспощадную критику-обличение общественного «недуга» – уныния, душевной апатии и внутренней пустоты, а лишь непосредственную реакцию на все это «оскорбленного духа», «гром негодования, грозу духа» только одного человека – Лермонтова. И остается это «течение» в «тоске по жизни» неосознанным Белинским и без соответствующего определения.
Не помогло его определению и самое трагичное Лермонтовское отражение «тоски по жизни», обернувшееся, как подчеркивает Белинский, «похоронной песней всей жизни»:
И скучно, и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды…Желанья!.. Что пользы напрасно желать?.. А годы проходят – все лучшие годы!Любить… но кого же?.. На время – не стоит труда, А вечно любить невозможно.В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа: И радость, и мука, и все там ничтожно!Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка;А жизнь – как посмотришь с холодным вниманьем вокруг – Такая пустая и глупая шутка…«Страшен, – не может сдержать своих эмоций критик, – этот глухой, могильный голос подземного страдания, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни!» [3, 258].
На стыке двух названных «течений» находится «1-е Января» («Как часто пестрою толпою окружен…»). В нем и «ностальгия» – воспоминание о прошедшем, о детстве, и «обличение» настоящего. Читая эту «пьесу», замечает Белинский, «мы… застаем в ней все ту же думу, то же сердце, – словом – ту же личность, как и в прежних» [3, 261].
Кроме «ностальгического» и «обличительного» отражения-выражения «тоски по жизни» в лермонтовских произведениях имела место и просто «тоска по жизни», где не было ни ностальгии по прошедшему, ни обличения настоящего, а была просто «тоска по жизни».
Она определяла действия и поступки Печорина – «этого странного человека, который, с одной стороны, томится жизнию, презирает и ее и самого себя, не верит ни в нее, ни в самого себя, носит в себе какую-то бездонную пропасть желаний и страстей, ничем ненасытимых, а с другой – гонится за жизнью, жадно ловит ее впечатления, безумно упивается ее обаяниями…» И не просто «гонится за жизнью», а «бешено гоняется» за нею [3, 259, 146].
«Тоска по жизни» гонит из монастыря Мцыри, пожелавшего
Узнать, прекрасна ли земля,Узнать, для воли иль тюрьмыНа этот свет родились мы.«Тоска по иной жизни» владеет лермонтовским Демоном, что
Сеял зло без сожаленья…И зло наскучило ему…Просто «тоска по жизни» получает отражение и в стихотворениях «Туча» («Тучки небесные, вечные странники…»), «Выхожу один я на дорогу» («Я ищу свободы и покоя…») и др.
«Тоска по жизни» во всех ее «течениях», обозначенных поэзией Лермонтова, проявилась и в творчестве самых видных наших писателей 40-х годов, и фактически становится одним из «направлений» отечественной литературы, имея все основания называться «лермонтовским». И уже в январе 1846 г. Белинский будет говорить, что у нас «появляются поэмы в стихах», «доказывающие, как сильно и плодотворно влияние на нашу литературу» не только Пушкина, но и Лермонтова [8, 54].
Среди таких поэм он выделит «Разговор» И.С. Тургенева, который всем своим содержанием прямо относился к «ностальгическому» течению. «Это, – отметит критик, – разговор между старым отшельником, который на краю могилы все еще живет воспоминаниями о своей прошлой жизни, так полно, так могущественно прожитой, – и молодым человеком, который везде ищет жизни и нигде, ни в чем не находит ее, отравляемый, мучимый каким-то неопределенным чувством внутренней пустоты, тайного недовольства собою и жизнию». И в заключение скажет: «…всякий, кто живет и, следовательно, чувствует себя постигнутым болезнею нашего века – апатиею чувства и воли, при пожирающей деятельности мысли, – всякий с глубоким вниманием прочтет прекрасный, поэтический “Разговор” г. Тургенева и, прочтя его, глубоко, глубоко задумается…» [7, 523–524, 528].