Литконкурс Тенета-98

Автор неизвестен

Чего бы я хотела? Уснуть и видеть сны — это похвально, но ложь. Мне бы хотелось удавиться. — Лицо, приспособленное к отъездам.-

Это не я. Но это мой двойник по юности, каракатица интеллектуальных изощрений, находящийся в непрерывном движении человек, близорукий настолько, что тыкался растерянным лицом в закрытые двери и делал это в половине случаев нарочно. Марк.

Снимая очки, ломал он противоречие между зыбкостью себя и четкостью окружения. Не самый удачный способ. Он был моей лучшей подругой, потому что духовный секс, плывший на заднике сцены, был не разнополым, а скорее гибколесбийским, легким и утонченным. А мне хотелось хозяина, самозванца, который был бы не способен спросить: ~Что

мы будем делать?~

Полуеврей, полууверенный в себе человек, он разрешил себе заведомо удобный способ жизни и легко приглашал делать это остальных. Марк, помнишь ли ты пирожное в театральном кафе, взятое тобой как бы в назидание отлынивавшей продавщице, а ведь мы опаздывали. В какой упущенный мною момент ты решил позволять себе, Марк, и ты позволял, но укромно, мило, без оскалов и нахрапов, можно даже сказать: умело держа грань, а ведь это сложно. Украденное и съеденное тобой пирожное долго стояло в моем горле.

Порой, вспоминая как плавно и неотвратимо расходились наши пути, я снова ощущаю тошнотворную сладость. Я восхищалась той непосредственностью отъезов, которая была свойственна ему. Он все время легко уезжал, но каждое возвращение давалось мне все тяжелее. Я почти не бросаю людей. Порывы мои поспешны, но я привязчива. Терпя до последнего слова, прощаю я недостатки, и даже потом, не прощая, долго притворяюсь. Вполне возможно, что это обоюдно. Сомнения в праве причинять людям боль не оставляют меня даже в очевидных ситуациях.

Ты любил меня, Марк, а плачу о тебе — я.

Ударяясь об углы воспоминаний, чувствуешь ли ты боль? Лестничные пролеты, пропахшие раскаленными общественными батареями, кошками и мусоропроводом. И от этого не тошнило! От этого хотелось только тихо устраниться, а если нельзя, то можно было жить параллельно, не замечая бездарных декораций, но самозабвенно репетируя свою роль. Роль, как образ жизни.

Подружка моего несчастливого несчастного отрочества, кого снова переводишь ты, черпая, занимая, изымая чужие домыслы и расцвечивая их своим настроением? Ты согласен на анонимность, ибо безвозмезден и щедр — воровато всовываешь в букет, посвященный Вечности свою записочку: ~Жду! Надеюсь! Восхищен!~ Да простится тебе это, но не простится иное, Марк. Да не простится тебе то циничное состояние души с которым приглашал ты в свом письме уже отсюда русских вялопатриотических приятелей повеселиться вместе с тобой — с ласковой улыбкой блаженного творца бросать по-русски в лица туповато-безвозмездных киббуцников: ~Суки, дерьмо~. Марк, ты использовал их цинично и зло, считая, что имеешь на это право, ибо получил свой бесплатный паек, и очки, и квартиру не в Иерусалиме, а на краю цивилизации, рядом с Иорданской границей. Твое израильское письмо, читанное мною еще в России, Марк, по-прежнему оплывает, как сальная свеча и застывает на камнях этой земли копотью и жиром, и сладковатая тошнота снова встает в горле.

Знаешь, Марк, я по-прежнему люблю нашу юность, но я теперь твердо знаю: если правом убить обладает только палач, то правом на подлость — только подлец. — Деловая женщина.-

— Стоило ли ехать за этим зрелищем?~- спрашивает сумасшедшая — истеричку. ~Да, конечно, потому что..~. Потому — что? Я всегда славно придумываю начало анекдотов, но не в состоянии красиво завершить их. Так и в жизни — постоянное мое состояние — застрявшая в середине анекдотичной ситуации женщина, не умеющая найти достойный выход.

— Знаешь, — добавляет истеричка. — Мои отношения с людьми противоестественны: я их боюсь.~ Сумасшедшая же застывает на этой фразе от озарения:~О, да! И те, кого ты боишься, ненавидят меня!~

Русская жизнь Иерусалима 90-х годов психически ненормальна. Она ведет себя вызывающе, она дергается,

а она /Сюзанна/ чувствует себя, как рыба и снует где только можно. Она повела меня на клуб деловой женщины, и лицо ее уже с порога общинного дома стало сосредоточенно-важно-услужливым. Сигарету Сюзанна держала не на отлете, но курила с достоинством и серьезно.

— Обычно такие люди ходят с пелефонами, — посоветовала я.

— Или с подругами, которые всегда кстати. Смотри, какие монстры.

Монстры улыбались, как могут только они.

— Коровы, жилистые антилопы, бухгалтеры, содержательницы детских садов и педикюрши, — тихо шипела Сюзанна, ласково улыбаясь во все стороны. — Смотри, везде поднимаются сигнальные столбики бизнесменного дыма. Наши в городе. Дерьмо собачье!

— Ну и почему же?! — агрессивно и вымученно интересуюсь я, забыв, что Сюзанна сейчас будет веселиться, ибо две истории, связанные с дерьмом, отрежессированные Сюзанной же, я исполняю и исполняю на публике вот уже годы, чтобы слегка поколебать их недоумение по моему поводу. И все эти годы меня унижают две вещи: что наибольшим шансом на смех обладают истории на тему дерьма; и что я судорожно рассказываю их вот уже много лет вместо того, чтобы встать и уйти, каждый раз во имя смутной надежды на смутное отклонение от стандартного завершения. Кстати, в дома, где я рассказываю эти истории, стараюсь не возвращаться, но получается редко.

Вернемся к дерьму.

В отрочестве у меня была собака, купленная под честное слово, что не буду болеть, звали Грейси, рыжий сеттер, она и в детстве была умницей а, главное, ей помогло то, что ее честно и дорого купили, поэтому пытались воспитывать по книжке. Живя рядом с домом для социально-избранных, Грейси подружилась с Толиком — бульдожьим подростком, подобострастно внесенным в семью вместе с ящиком дефицитной жратвы на День конституции, то есть в виде классической взятки щенком.

Гуляла с Толиком хорошая добротная девушка, которая умела правильно ежиться в песцовой шубке, не взирая на температуру. Меня, в связи с интересом Толика к Грейси тоже брали на прогулку, к чести этой девушки, ибо я была угловата во всех отношениях.

Чем кормим собак мы выяснили в первый же вечер: Грейси ела по книжке, то есть всякий ужас типа странной костной муки из неясно чьего организма, но с витаминами, за всем этим я ходила в собачий клуб. У Толика меню было более человеческим — его кормили остатками взяток, а последние замечательны своей полной непредсазуемостью. Видимо, что-то Толика в этом не устраивало, ибо славный избалованный пес имел одну мерзкую особенность — он жрал дерьмо. Где только видел, тут же его и жрал. Недостаток в этом материале на освещенных улицах он компенсировал шастаньем по заброшенным беседкам, дворикам и кустам. В непролазном апреле, в России. Семейство к Толику уже привязалось, поэтому пыталось мужественно бороться с этим подлым поворотом песьего метаболизма Грейси носилась по вечерним пустым улицам, а Толик хрипел на поводке.

Наконец Толик дорос до относительного ~канатного~ равновесия с этой девушкой, то есть она упиралась, а он задыхался и продолжал тянуть, но уже не обмякал на ошейнике.

Однажды в туманный апрельский вечер равновесие лопнуло, и Толик хозяйку как бы слегка поволок, а она волоклась с трудом и, непривычная, выпустила поводок. Мы к этому моменту гуляли по пристадионной парковой территории, идеальной для собак и хулиганов. И, возвращаясь к основной теме — был там общественный туалет. Россия всегда славилась особым состоянием отхожих мест, а тут еще стадион… В общем, Толик рванул туда, волоча поводок и рванул грамотно, по половому признаку, в ~М~. А девушка бегала вокруг этой одноэтажной ассенизации в своих песцах и кричала жалобно: