Литконкурс Тенета-98
Шрифт:
Он неправ, но он тысячу раз прав! Что делаешь ты здесь, пестрый фантик бывшей конфеты? Вымученная чеширская улыбка. Тенью сиюминутности скользишь между глыбами прошлой и будущей вечности, в испуге зажимая рукой рот. Это ли не смешно…
Не желая говорить друг-другу ничего, хочется многое рассказать. Но рассказы наши рассыпаются в прах, так и не состоявшись, ибо пепел — он и есть пепел, даже хранящий форму источника — привычно слетает с истертых этих камней.
Он не рассказывает мне о жене, доставшейся от друга, и о второй жене, уже на полпути к приятелю, потому что это типичное московское состояние интеллектуала средних
— … да нет, меня занимает вся эта безнадежность, — заявляет он.
— … став более созерцательной, — сообщаю зачем-то, — я отошла от понятия счастье. Осторожность моих мыслей — вот что тревожит меня ужасно…
— Несвобода становится все менее узнаваемой, — с горечью говорит он. — Ты чувствуешь, что нас всех обманули?
— До нас никому нет дела, — соглашаюсь я. — Вот это — главный обман.
— Ты сегодня со мной не уедешь? — спрашивает он.
— Уеду, — поспешно соглашаюсь я. — Обязательно. Завтра. Я уже давно думаю, что завтра уеду… — фраза, как тело висельника, дергается в унисон лицу приятеля Конт., а потом тихо повисает. Скрипят свежесколоченные доски. Вот оно, — возвращение N6.-
Сегодня я снова не еду в Россию. Я отправлюсь туда завтра и сделаю это весело и адекватно. Я с миром встречу всех, кого суждено и с миром отпущу к их делам. И они обрадуются мне в меру, а не будут смотреть, зажимая ладонями рты.
Но еще я куплю видеокамеру и буду все время снимать все подряд, потому что еще не выстроила необходимую отчужденность, а глазок электронного свидетеля оградит меня от того, от чего я не еду в Россию.
Каждое утро я буду планировать завтрашнюю поездку, и с этим, видимо, уже ничего не поделать. Завтра, приятель Конт., завтра.
— Знаешь, — оглядывается приятель Конт. в последний раз, — похоже, я свалял дурака. И давно.
— Дурак не есть бессердечный свидетель, — киваю я в последний раз.
— Так что, не ждать? — тихо спрашивает он.
— Жди… — шепчу я. — Это правильное состояние — ждать. Завтра.
… Но как это больно — высыхать, выходя на песок… — Анкета.-
…Когда я смотрю из окна нынешнего своего пристанища на каменную пустыню, располосованную когтями вечности, меня сковывает покой. Он не помогает жить, а только созерцать, тем самым нарушая естественное стремление живого существа к действию. Мысль плавно скользит по видеоряду, а сознание белесо и знойно. Иудейская пустыня — это образ жизни и мыслей. Это снова вариант призрачного существования с легкой привязкой к физическому. Это затягивает.
Многочисленные цветы и деревья, существующие ~на капельницах~ маскируют суть только поначалу. Опытный же человек ощущает атмосферу реанимационной палаты. Красота пустыни невыносима и сосуща, а оазис нашего городка симпатичен и жалок. Впрочем, человек не должен быть там, где ему хочется, ибо не может этого в принципе. А если и может, то достаточно скоро оскотинивается.
… и тогда судьба подбрасывает тебе анкету. Обязательно в кругах твоего круга оказывается психиатр, который не может не ставить диагнозы — в целом, но на основе частного. И частность — это обязательно я.
Разве не хочется порой каждому нормально слабому человеку покончить с жизнью, чтобы прекратить все это. Это мое законное желание и почему же именно оно из всех является неким критерием и вызывает холодный
Я никогда раньше не объясняла себе свои робкие мысли о самоубийстве, попытки конкретизировать пресекала в надежде, что неясность не влечет четких последствий. Я нарочно не желала знать когда мне больше всего Этого хотелось, где, почему и, главное, как.
Сидя у окна и чувствуя, что меня загнали в угол по времени, месту, что действие должно плавно вытекать по законам жанра, я слабо огрызаюсь, выбирая нейтрально-депрессивные ответы, упрямо не желая высовываться в ту или иную сторону опросника.
Ясно, как резвятся мои приятели, отвечая на это, но я уже впала в состояние торжественного смятения и способна только слабо уклоняться от конкретных уколов:
Что останавливало вас?
а/ страх
б/ чувство вины перед близкими
г/ надежда, что все изменится к лучшему
д/ случайные обстоятельства
е/ затрудняюсь ответить
Мне страшно. Я виновата перед близкими. Поздно и нет сил что-то менять. Я затрудняюсь ответить что останавливало и будет останавливать меня. Может быть это чувство протеста или нежелание делать грязную чужую работу. Жизненные силы мои истончились, сквозь них уже можно видеть испуганные, жадно созерцающие лица — мое, Сюзаннино, всех действующих лиц и исполнителей. Я заполняю анкету, как живу — неловко отказать.
1/. Да, я чувствую затруднения в общении.
2/. Да, я часто плачу.
3/. И устаю быстро.
4/. Окружающие не понимают меня.
5/. Да, люди, которым я смогу все рассказать где-то есть.
6/. С памятью есть проблемы.
7/. Жизнь, видимо, не удалась.
8/. Снижение желания жить отмечается.
9/. Аппетит повышен.
Александр Саверский
Демиург
— ДЕМИУРГ--ВМЕСТО ПРОЛОГА.-
Низкое небо над ночным Египтом убаюкивало бездонностью все живое, мягко покачивая любопытные звезды в не успевшем еще остыть воздухе.
Меж суровых пирамид, громоздящихся в темноте, будто подобравшиеся невесть откуда великаны — настолько они были неестественны в этой голой пустыне, настороженно шли два человека. Изредка они переговаривались друг с другом, но так, чтобы не нарушить окружающее безмолвие.
— Я все же не понимаю, Саша, как и какого черта ты здесь оказалось? — раздался недовольный голос мужчины.
Извиняющийся, почти не приглушенный женский голос ответил из темноты:
— Но, Джонатан, мне так хотелось увидеть все, что ты рассказывал…
— Тише! Тише! — прервало ее нетерпеливое шипение.
— Ой! Извини, — женщина понизила голос, хотя Пирсу все еще казалось, что ее слышит вся Вселенная, — не могла же я усидеть в этой проклятой гостинице в душном и страшном Каире, зная что вокруг так и снуют исламские террористы.
— Ладно, ладно! — отмахнулся Пирс от этого водопада слов, прозвучавших в тишине как колокольный перезвон.
Не согласиться со своей спутницей он не мог. За
последний месяц в Каире произошло двадцать девять терактов, и все они были направлены против туристов-европейцев. А Джонатан Пирс — доктор востоковедения — со своей свитой из трех ассистентов представлял для исламистов-фанатиков объект особого внимания, и какая уж там чаша весов перевесит, окажется он нужнее им живым или мертвым, предсказать было совершенно невозможно.