Литовский узник. Из воспоминаний родственников
Шрифт:
Ни на другой день, ни в следующие Марья не видела в поведении дочери особой тревоги. Только однажды, когда Настя рассказывала о делах в госпитале, Марья спросила: «Здесь то, доченька, как у тебя?» Настя нахмурилась, качнула головой: «Не знаю, мама, вроде отстал пока». Но дрогнуло ее лицо, беспокойно плеснули глаза.
Однажды какая-то незнакомая странность в поведении дочери насторожила Марью, иногда ловила ее беспокойный взгляд и поняла – спокойствие это – показное, и сильнее заболело ее сердце и чувство беды заполнило его.
Строительство дорог велось теперь далеко от деревни. Люди ночевали в землянках. Однажды среди ночи Марья внезапно проснулась, мгновенно ушел сон. Вокруг в темноте храпели спящие, уставшие люди. Тепло-кислый запах нечистого белья, людских тел висел в землянке. Недоуменно глядя в темноту, обострившимися чувствами она прислушивалась к себе – отчего трепетала, кричала ее душа? Марья подошла к двери, заглянула в щель. Слабый свет от выпавшего снега брезжил снаружи. Она вернулась, легла на свое место и лежала с открытыми глазами до утра, думая о чем-то неопределенном, тревожном.
Весь день все валилось у нее из рук, ее думы летели к Насте. Был уже поздний вечер, когда подошли к деревне. Жаркая волна охватила все ее существо, когда она увидела темное окно бани. Она вошла в открытую дверь, озираясь, дрожащими руками, едва не разбив стекло, зажгла лампу и, опустившись на лавку, осмотрелась. Все было на своих местах. Сердце колотилось, и, казалось, стук его раздавался во всей бане.
Соседская дочь, работавшая с Настей в лазарете, сказала, что ее на работе не было.
Марья побежала к дому коменданта. Ее била дрожь, мысли путались. Хозяин вышел на крыльцо, узнал ее, молча скрылся за дверью. Вышел солдат. Освещая дорогу фонариком, повел ее к двору, остановился у входа, направил свет в угол хлева. Порог был невысокий, но у Марьи не поднималась нога; она взяла обеими руками под коленку, подняла и переступила. В освещенном углу она увидела дочь. В хорошем платье, туфлях, Настя лежала на земляном полу лицом вверх. Марья удивилась, почему она лежит здесь в хорошей одежде.
Она сделала несколько шагов вдруг отяжелевшими ватными ногами, подошла, опустилась на колени. Жужжал в тишине фонарик, его рваный свет вспыхивал, угасал. Марья долго, словно не узнавая и не веря, смотрела на любимое лицо, с искаженными чертами, белое, застывшее, на широкую темную полосу на шее; ее рука боязливо потянулась, прикоснулась к Настиному лбу. Его ледяная, мертвенная холодность вмиг открыла весь ужас и непоправимость; будто электрический ток прошел по телу, что-то страшно больно ударило в сердце, потемнело в глазах, из груди вырвался тяжелый стон, и сознание покинуло ее.
Два дня она пролежала; забывалась, приходила в себя, смотрела на людей, не узнавала их. У нее был сильный жар, в бреду она звала мужа, жаловалась, как долго его нет, разговаривала с Настей, потом, приподнявшись на кровати и увидев перед собой соседку Дуню Панову, вдруг кричала слабым жалобным голосом: «Вот он, вот он, сатана, мало тебе, за мной пришел», – и валилась назад. Соседи по очереди ухаживали за ней и постепенно выходили.
Настю похоронили на огороде над ручьем, у высокой молодой березы.
Марья начала вставать, понемногу жизнь возвращалась к ней. Стала выходить на улицу. Подолгу молча сидела на табурете у освещенной, нагретой солнцем бревенчатой стены бани. Солнце светило уже по-весеннему, пригревало, неугомонные воробьи чирикали над ее головой и кидали сором из прорехи под крышей. Когда она смогла ходить уверенней, брала табурет и, медленно переставляя непослушные ноги, шла к могиле. Долго сидела, слушая шелест березы, журчание проснувшегося ручья.
Но жизнь продолжалась, и через неделю Марья пошла на определенную ей по слабости здоровья работу – стирку белья.
Изнурительный труд, голод, смерть близких – всё было за годы оккупации, но люди всё перенесли, вытерпели.
Однако самым угнетающим была неизвестность – никакой вести не доходило до них о судьбах их отцов, мужей, братьев, о жизни Родины.
Осенью 1943 года многих жителем деревни угнали на запад. Ехали на машинах, товарными поездами, шли пешком с вещами и детьми на руках, с долгими остановками, ночевками, где придется. Через неделю прибыли в пригород литовского города Шауляй. Их распределили по нескольку человек по хуторам к богатым хозяевам-землевладельцам. Немцы только изредка наезжали в хутора за сбором продовольствия, но это ненамного облегчило жизнь оказавшихся в положении батраков переселенцев. Они так же работали с утра до вечера, только теперь на двух хозяев: на немцев и богачей-литовцев, ненавидевших, презиравших русских людей. Но все же стало легче – не было голода, ненавистных немцев. Легче еще потому, что можно было узнать положение на фронте, это прибавляло сил, вселяло надежду на освобождение.
Пришло оно к ним через два года, осенью 1944-го, когда Советская армия освободила Литву. Случилось это быстро и неожиданно.
Молодой, статный красноармеец ураганом влетел на коне на хозяйский двор, спрыгнул на землю, звучным голосом закричал подходившей Марье:
– Бабка, кто вас тут обижал, говори, не бойся! Хватит бояться этих зверей! – Он размахивал над головой плетью. – Гадов, кровососов – к стенке!
Марья не могла говорить. Слезы застилали ей глаза, текли по лицу. Зыбким далеким сознанием она увидела лицо дочери – родное, желанное, маленькую родинку возле уха, ее глаза, грустные, печальные. Она опустилась перед солдатом на колени, обняла его ноги и зарыдала глухо, надрывно.
Глава 6
Обратно ехали в вагонах-теплушках, не замечая тесноты, неудобств. Родная деревня была сожжена. Среди немногих уцелел дом Антиповых. Все прибывшие разместились в этих избах и последнюю военную зиму прожили в тесноте, но дружно, в светлой радости близкой победы, надежде на возвращение родных. Жили, не разделяя свое и чужое, да и слова такого – «чужое», не знали они тогда. Поддерживали, помогали друг другу во всем, утешая в горе, деля радости.
В конце весны стали переселяться в землянки, освобождая дома хозяевам; готовить лес, строить новые избы.