Ливень
Шрифт:
Вся земля вокруг была взрыта, валялись обломки камней, размочаленные поленья, щепки.
Видимо, здесь поток бушевал сильнее всего.
А собачья цепь запуталась вокруг ствола, закрутилась, и Салют не смог отсюда уйти.
— Ах, как жалко! — подойдя, вздохнула Женя. — Тридцать рублей мы за него уплатили… Да теперь и не достанешь такого щенка. Может, ещё поправится? — Она отстранила Тимку и шагнула вперёд. — Салют! — Опять голос ударил, как хлыстик. — Встать!
Голова пса качнулась, всё тело дрогнуло, словно пронизанное током. Заскребли лапы, как-то странно сгибаясь,
— Да, плохо… — сказала Женя. — Наверное, лапы сломаны. Очень жалко!.. Надо же… И как я не вспомнила! Оставь его, Тима.
А Тимка, не помня себя, подбежал к Салюту, стал на колени и пляшущими пальцами начал отстёгивать ошейник. Словно что-то оборвалось у него внутри, обрушилось, и, уже не ощущая ничего, кроме свободы и накатывающей ярости, он поднял лицо и почти с наслаждением сказал Жене:
— Ну и дрянь же ты!.. Ну и гадина же ты!
А она стояла перед ним в мокрых трусах и грязном лифчике, с оцарапанной щекой, с волосами, нелепо торчащими в разные стороны, измазанная и всё-таки красивая и продолжала улыбаться, и глаза её были ясны и безмятежны, как у ребёнка.
СЛЕД НА ВОДЕ
Летнюю практику Алёша Бакшеев захотел провести в одиночку. Друзья студенты уговаривали его побывать на Волго-Доне, в Казахстане, в Крыму — он отказался.
Едва наступила весна, как с рюкзаком за спиной и складным мольбертом Алёша уехал из города.
Он мечтал побродить по земле наугад, без планов и маршрутов. Он слезет ночью на каком-нибудь полустанке, послушает, как прощально гудит исчезающий вдали поезд, и пойдёт куда глядят глаза.
Будет шагать просёлочными дорогами, ночевать в маленьких северных деревушках, плыть на, лодке по безымянным речкам, заросшим чёрной ольхой и крушиной. Он любит природу, чувствует её притягательную силу и попробует передать на холсте чистые и негромкие краски родных просторов.
Всё получилось так, как он хотел.
В первой же деревне, раскинувшейся над берегом реки, Алёша купил лодку, погрузил в неё вещи и тронулся в путь.
Он ожидал, что увидит много замечательного. Но всё-таки восхищался, не переставая, — такие тут были места…
За каждым поворотом, за каждой речной излучиной открывался иной, удивительный мир.
Неожиданно вставала перед Алёшей стена тёмного бора. Голубые стволы елей мерцали в сумраке, словно столбы дыма. Над сырыми мхами поднимался зеленоватый пар; от него еле заметно раскачивались пепельные бороды лишайников, свисающие с лап. Было так тихо, что слышался шорох осыпающейся хвои.
Затем впереди распахивался широкий речной плёс. На перекатах вода перемывала текучее солнечное золото. Неразвернувшиеся листья водяных трав, точно свечи, стояли у береговых осыпей. Ударяла рыба, и ленивые оловянные круги долго вспухали на зеркале заводей.
Алёша думал, что можно целую жизнь изображать эту красоту, и всё-таки целой жизни не хватит, чтобы хоть малую часть её донести до людей.
Он много работал; этюды появлялись один за другим. Но пока Алёша ещё не был ими доволен. Рука, правда, избавилась от скованности, мазки стали шире, сочнее, а вот передать то общее, неповторимое настроение, которое вызывала натура, — не удавалось. Всё же Алёша надеялся, что в конце концов осилит и эту самую нелёгкую задачу.
Как-то на вечерней заре он выбрался к небольшому лесному озеру.
Дул ветер.
Гудели корабельные сосны, дрожа сбитыми набок ветвями. Будто выстреленные, косо летели зелёные шишки. Иногда под землёй глухо раздавался удар, — это лопался натянутый, как струна, гибкий древесный корень.
И только озеро оставалось спокойным. В глубокой низине поблёскивала его застывшая вода, похожая на чёрную смальту.
Ни свет холодной зари, ни лес на берегах не отражались в озере. Вода дремала, как в колодце. И лишь слабая, отливавшая ртутным серебром дорожка — то ли отблеск вечерних облаков, то ли узкая полоса тумана — пересекала озеро из края в край.
Алёше это место показалось интересным. Он подумал, что никто ещё не изображал неподвижную гладь воды, окружённую бушующим лесом. Если назавтра будет опять ветреный день, — можно написать такой этюд.
Невдалеке, от устья реки виднелось несколько изб. Алёша решил попроситься на ночлег, а утром опять прийти на озеро.
Хозяин — сутулый, плешивый старик, похожий на ворона, — провёл его в летнюю половину избы. Принёс табуретку, застелил деревянную глубокую, как телега, кровать. Он был, очевидно, глуховат, потому что разговаривал громко, почти кричал, каждую фразу начиная с дребезжащего баса и заканчивая визгливым тенорком.
— Уж будьте добры, денежки-то сичас! — сказал он, улыбаясь, и за дверями долго, свистящим шёпотом пересчитывал Алёшины рубли.
Засыпая, Алёша слышал, как старик сердито кричал кому-то в сенях, наверное внуку:
— Жрать, так домой бегаишь? Чтобы завтра у меня на базар!
— Не стану я вашей рыбой торговать! — так же сердито отвечал мальчишеский голос, казавшийся очень красивым рядом со срывающимся басом старика.
— Стане-ешь! Гляди-ко, волю взял! Жалко, стервец, твоей Марьи Фёдоровны нету, я б ей расписал, каков ты есть!
Мальчишка помолчал, потом сказал:
— Марья Фёдоровна сама спекулянтов ненавидела.
Тотчас хлопнула дверь — может, старик вытурил мальчишку вон, а может быть, тот вылетел сам, не дожидаясь расплаты за строптивый нрав.
«Попался мне хозяин!..» — огорчённо подумал Алёша и, сразу опомнившись, посмеялся над своим огорчением. Ведь он совсем не знает ни этого старика, ни мальчишки, ни Марьи Фёдоровны, ненавидевшей спекулянтов, а уже волнуется и начал негодовать… На самом деле все эти люди могут оказаться совершенно не такими, как он предполагает. Да и что ему за дело до них?