Ливонская война
Шрифт:
Вспыхнули купола Софии, будто на них плеснули алое пламя; окрасился алым трепещущий над полоцким детинцем лоскут знамени, приколотый к небу тонкой иглой реи; сверкнула ледяной чешуёй Двина, заискрились, засияли белым глянцем снежные поля вокруг острога, и его чёрные стены стали ещё черней от этой яркой, напитанной солнечным светом белизны.
Через Двину, во вздыбах всколотого копытами льда, шалым намётом нёсся всадник. Первым заметил его Басманов.
— Никак гонец от Горенского, государь?!
Всадник, не придерживая коня, с ходу метнулся на снежную крутизну берега, выскочил наверх — шагах в двадцати от того места, где стоял Иван с воеводами, и, видать, в самое
— Государь!.. Воевода Горенский… вели… сказа… — заглатывая вместе с воздухом слова, стал кричать он, ещё не добежав до Ивана, — войско литвино… приближ…о…сь и, не зади…ась… пошло… в отступ!
— А ну прочти «Богородицу»! — строго приказал Иван.
— Богородица… дева, радуйся, — испуганно забормотал гонец, — благодатная Мария, Господь с тобой… Благословенна ты в жёнах… и благословен плод чрева… твоего… яко Спаса родила… еси душ наших… Аминь!
— Теперь «Отче наш»!..
Вконец потерявшийся гонец, уставив на Ивана неподвижные глаза и стараясь не исковеркать ни единого слова, почти без запинки прочёл молитву.
— А теперь сказывай, что повелел тебе воевода?
— Воевода велел сказать тебе, государь, что войско литвинов приближилось, постояло малехо и, не задираясь, пошло в отступ.
— То гораздо! — довольно буркнул Иван.
— Воевода велел спросить тебя, государь: гнаться за литвинами иль пущай тикают?
— Что ль мы на охоту за зайцами пришли сюда? — сказал Иван, и голос его смягчился. — Что ответим Горенскому, воеводы?
— Ты уж ответил, государь, — сказал Басманов.
— А буде, шуганём литвина? — неожиданно загорелся князь Владимир. — Выдерем ему хвост!
— На что нам синица? — опять сказал Басманов. — Нам журавля добыть надобно.
— Верно, — согласился с ним Иван и кинул взгляд на вьющееся над Полоцком знамя. — Пусть на месте стоит воевода, — сказал он гонцу, — и дозорит литвина, чтоб не подкрался нежданно. Нам от Двины безопасно должно быть!
6
Вернувшись из объезда, Иван стал ждать возвращения Оболенского. Спешился, но в шатёр не пошёл, остался с воеводами. Молчал — нетерпеливый, обеспокоенный, страшный своим молчанием и нетерпением.
Из своего шатра, стоявшего рядом с царским, вызырнул Михайло Темрюк. Порыскал глазами, попригляделся к Ивану — спрятался: видать, почуял, каково там с ним воеводам, и решил отсидеться в шатре.
Федька с Васькой вовсе не показывались… Как утром обрядили Ивана в доспехи, проводили в объезд, так больше из шатра и ни шагу. Сидели, затаившись, и ждали… Федьке хоть и не по нутру была такая нудиловка в шатре, но терпел: понимал он, что всякий бесполезный, праздный человек, вертящийся в такое время на Ивановых глазах, непременно обозлит его.
Васька подглядывал из-за полога шатра, весело шептал Федьке:
— Жуть страшная! Воеводы — как при смерти! А князь Володимер вовсе помер… Уж и глаза закрыл! А Серебряный — точно шиш! Харя у него иудина… Об одной такой харе — в ополонку! А он его воеводою… Полк ему! Иди поглянь! Иди! — соблазнял Васька Басманова. — На Шуйского иди поглянь!..
— Отстрянь! — изнудно отговаривается Федька. — Хари их я ещё буду зреть… Я б их знаешь как?!
— Точно! — восторгается Васька. — Всех бы их за мошонку крюком да рыбам на корм! А батька твой тоже хват!
— Он-то тебе — что?
— Мне ничего… А к царю хватко подлаживается!
— Не подлаживается, а дело его справляет.
—
— Твоему уму всё едино, а царскому, стало быть, нет!
— До поры!.. — простодушно прихихикивает Васька. — Ведомо уж!
— Поры разные бывают! Мне ты також предрекал пору…
— Обшибся с тобой, — искренне сознается Васька. — Мнил, оттурнет он тебя… Да ты не серчай! — примирительно шепчет Васька. — Я же не по злу про батьку твоего… К слову… Мне он из всех один по нутру. Заумен токмо больно. Царь от таких себя таит. Ишь ты, ишь ты!.. — опять захихикал Васька, завзято и потешенно. — Левкий пришкутыльгал!
Левкий был обряжен для молебна: богатая риза из золотистой парчи, укаченная мелким жемчугом, узорчато обвитым серебряной вителью, на груди, поверх ризы, на золотой цепи — панагия, тоже густо обложенная жемчугом, на голове — высокая золочёная митра, в руках — серебряный крест…
Левкий был ненамеренно важен в своём торжественном облачении, выспрен, и даже хромота его была менее заметна. Лицо его и в мороз, и в зной не меняло цвета — было жёлто, как переспевший огурец, борода тоже желта, клином, как лемех сохи, только глаза под щетинистыми ресницами были удивительно изменчивы: то добровато-светлые, как ярый воск, и почти невидимые в глубоких, узких глазницах, то тёмные — иззелена, до черноты, — въедливые и прилипчивые, то затаенно-допытливые, умные, безжалостные, без единого блестка, сухие и чёрные, как прокалённые на огне бляшки.
Сейчас глаза Левкия радостно поблескивали — но какой-то нелёгкой, шутовской радостью, словно всё, что совершалось и должно было совершиться, было для него обычным и давно заскучавшим делом, опять подвернувшимся ему, как ручей на пути, через который волей-неволей нужно было перебредать, чтобы продолжить путь. Левкий и перебредал этот ручей — с вольготной спесью шута и затаённой удручённостью ленивца и даже с отвращением, которого он и сам не сознавал и потому не старался скрыть. Но, вероятно, жило в нём и исподтишка захватывало его предчувствие какой-то иной вольготности, которой он надеялся вдоволь потешить свою ленивую, но не чуждую страстей душу, и это предчувствие, вместе с настырной, шутовской спесью, превращало его удручённость в ту нелёгкую, но искреннюю радость ожидания, от которой и светились его глаза.
Перед Левкием воеводы расступились, пропуская его к царю, но Иван зыркнул на него отчуждающим взглядом — вонзисто, из-под бровей, отпугивая не глазами, а взморщинившимся лбом, и Левкий не решился подступить к нему. Молча оттоптался, отсопел, затих…
Воеводские души возликовали, но только души, лица же остались непроницаемыми и суровыми, чем-то схожими с доспехами, надетыми на каждом из них.
Левкий словно почуял это тайное ликование воевод: глаза его потемнели, слившись на переносице в одну узкую полоску, похожую на длинного чёрного червя, и этот чёрный холодный червь медленно обполз воеводские лица… Медленно, лениво — раз, другой, как будто испытывал их терпение. Не одна воеводская душа сжалась от холодного прикосновения Левкиевых глаз, но лица воевод остались по-прежнему неподвижны, словно замороженные. Они с намеренной пристальностью всматривались в полоцкий острог — благо, было куда смотреть! — защищая себя этой пристальностью не только от Левкиевых глаз, но и от невольного проявления своих истинных чувств, которые в такие тягостные минуты ожидания как раз трудней всего сдерживать в себе. Каждого из них и удивляла, и злила странная, наивная и столь упорная надежда царя на добровольную сдачу Полоцка, но, чем сильней наваливалась на их души досадная истома, тем напряжённей нацеливались их глаза на Полоцк.