Ливонская война
Шрифт:
На молебне Иван стоял вместе с князем Владимиром. За ними — большие воеводы: Басманов, Шуйский, Серебряный, Бутурлин, Морозов… За большими воеводами — дворовые… Пришли на молебен и Федька Басманов с Васькой Грязным. Грязной стал позади воевод, а Федька обошёл их и стал чуть впереди — за спиной у Ивана. Сзади, за воеводами, там, где выбрал себе место Васька Грязной, стояло десять простых ратников. Так велось издавна: перед битвой на молебне вместе с царём и воеводами всегда стояли и простые ратники.
Перед самым концом молебна прискакал из Полоцка Оболенский. Спешившись шагах в двадцати от того места, где служился молебен, Оболенский
Иван скосился на него, задержал взгляд на перерванной грамоте и спокойно докрестился под усердный Левкиев аминь.
Окончив молебен, Левкий благословил царя и князя Владимира, благословил всех воевод, благословил ратников.
99
Опасная грамота — грамота, гарантирующая безопасность, в данном случае — при добровольной сдаче города.
Иван отошёл от походного алтаря, стал под колышущееся на ветру знамя, поднял глаза вверх — на крест, страстно, как заклинание, произнёс:
— Вновь идём мы под твоим осенением!
Васька Грязной подвёл ему коня. Иван сел в седло, знаменосец поднял над ним знамя… Иван медленно поехал к стоявшей неподалёку рати. Воеводы двинулись вслед за ним — пешком. Даже князь Владимир не посмел сесть в седло, и его коня вели за ним в поводу.
Иван подъехал к передним рядам, остановился. Тысячи лиц опрокинулись на него… Морозный воздух густо дымился от тысячного дыхания, и сквозь его густую, колышущуюся дымчатость сизыми комками изморози проглядывали ещё тысячи и тысячи лиц, шлемов, копий, бердышей — неподвижных, замерших, словно вмерзших в этот изморозный воздух.
Иван привстал на стременах, выбросил в сторону правую руку и широко повёл ею, словно хотел обнять или привлечь к себе это громадное людское скопище. Рука его описала широкую дугу — он даже повернулся в седле вслед за рукой, чтобы увеличить размах, — и замерла у левого плеча, прикоснувшись к стальному наплечнику. Тысячное дыхание враз затаилось… Воздух очистился от дымчатости, и сквозь его прозрачность чётко и ясно, как на обновившейся иконе, вдруг проступили новые, совсем непохожие на те, что были минуту назад, суровые, иконообразные лица. И как перед громадной иконой, широко и торжественно перекрестился Иван перед этими лицами и громко, но не крича, выдерживая каждый звук, чтоб быть услышанным повсюду, произнёс:
— Воинники! Братья! Русичи! Приспела година вашему подвигу! Потщитесь единодушно пострадать за святые церкви, за православную веру христианскую, за исконную, единоземельную вотчину нашу и единородных братьев наших, томящихся под игом богоотступных литвин! Вспомним слово Христово, что нет большей любви, как положить душу свою за други своя! Припадём чистыми сердцами к создателю нашему Христу, да не предаст он нас в руки врагам нашим! Не пощадите голов своих за благочестие: ежели умрём здесь, то не смерть се, а жизнь! Ежели не теперь умрём, то всё едино умрём послеже, а от сих литвинов богоотступных как впредь вызволим вотчину нашу и братьев наших единородных?!
Гул раскатился по ратным рядам. Из ближних рядов кто-то отчаянно выкрикнул:
— Куды ты глазом кинешь, туды мы понесём
И вся рать снова отозвалась на этот выкрик ликующим гулом.
Иван поднял руку — гул осёкся, лишь где-то в самых дальних рядах, как эхо, отдались его последние, слабеющие отголоски.
— Воинники! Я с вами сам пришёл! Паче мне здесь умереть, нежели жить и видеть вотчину нашу исконно русскую и братьев наших единородных в литовском плену… — Он помолчал, обвёл взглядом передние ряды, снова заговорил: — Ежели милосердный Бог милость свою нам пошлёт и подаст помощь, то я рад вас жаловать великим жалованьем! А кому случится до смерти пострадать, рад я жён и детей их вечно жаловать! И мне ведома нет — какова отца они дети, коль, на смертной игре супротив недругов наших голову положивши, оставил отец их сиротами. Но нечестно будет тому и детям его, кто не потщится умереть честно на игре смертной с недругом за моё великое жалованье царёво! Тот умрёт здесь от моей царской опали — за трусость свою и слабодушие!
— Всё едино умрём за тя, государь! — снова выкрикнули из ближних рядов.
Иван вновь приподнялся на стременах, словно хотел высмотреть крикнувшего, и громко сказал в ту сторону, откуда донёсся крик:
— Кто у меня верно служит и против недруга люто стоит, тот у меня и лучший будет!
Квязь Владимир вышел наперёд, стоя между Иваном и ратью, начал взволнованно говорить:
— Видим тебя, государь, тверда в истинном законе, за православие и вотчины наши древние себя не щадящего и нас на то утверждающего, и посему должны мы всё единодушно помереть здесь с богоотступными теми литвинами!
— Всё едино умрём! Умрём! Умрём! — закричали с разных сторон.
— Умрём! — прокатилось из стороны в сторону, и весь Большой полк, все пешие и конные дружно вскинули вверх щиты. Стоявший неподалёку полк правой руки тоже вскинул над собой щиты, и дальше, до самой Двины, покатился по остальным полкам грозный брязкот вскидываемых щитов.
— Дерзай, царь, — напряг до предела голос князь Владимир, — на дела, за которыми пришёл! Да сбудется на тебе Христово слово: «Всяк просяй приемлет и толкущему отверзется!»
Иван повернулся к знамени, перекрестился на образ Христа и, не отрывая от него глаз, громко сказал:
— Владыко! О твоём имени движемся!
Воеводы обступили его: он оглядел каждого, словно пересчитал их. Глаза его не вмещали огня и радости, и он пучил их, как грудной ребёнок, забыв в это мгновение, что он царь и что ему не пристало шалеть от радости и пускать пузыри изо рта.
— С Богом, воеводы! Отстраним от сердца всю смуту, обиды!.. Я, государь ваш, говорю вам: любовь моя и жалованье моё — с вами! Вооружим сердца ненавистью к нашим врагам и послужим Руси, как служили ей наши отцы и деды! С Богом, воеводы!
— Тебе первый выпал, государь! — сказал Алексей Басманов, протягивая Ивану тлеющий фитиль.
— Нет! — враз насупился Иван. — У меня рука тяжёлая. Пали сам… Нет, погодь!.. Васька! — подозвал он Грязного. — Тебе поручаю первому выпалить по Полоцку!
— Ух! — ошалел от радости Васька и, приткнувшись к Иванову сапогу, поцеловал его.
— Гляди, не помри от радости, — с довольной усмешкой сказал Иван. — Жаль будет: иного придётся искать!
— Я перво выпалю, уж посля помру! — восторженно оскалил белки своих ярких глаз Васька и, выхватив из рук Басманова фитиль, пустился бегом к стоящим неподалёку лошадям.