Лоцман
Шрифт:
Мерри внимательно выслушал эти и другие весьма существенные предписания командира, который, отправив своего помощника с тендером (третий офицер находился в числе раненых), был вынужден доверить дорогую его сердцу шхуну юноше, чей возраст не позволял считать его опытным и искусным моряком.
Когда все наставления и инструкции были исчерпаны, Барнстейбл вернулся ко входу в каюту и снова зорким взглядом окинул пленника. Диллон поднял голову и, словно чувствуя, что его внимательно рассматривают, придал своему желтому, уродливому лицу выражение безнадежной покорности судьбе. По крайней мере, так показалось Барнстейблу, и эта мысль породила сочувствие в душе благородного моряка. Тотчас отказавшись от всех подозрений, ставивших под сомнение честь пленника, как недостойных
– Что вам?
– спросил он у гардемарина, который остановил его.
– Не слишком доверяйте Диллону, сэр, - прошептал встревоженный юноша.
– Если бы вы видели, какое у него было лицо, когда он поднимался по трапу из каюты, вы не стали бы верить ему.
– Я увидел бы не лицо красавицы, это правда, - смеясь, ответил великодушный лейтенант.
– Вот наш Длинный Том в свои пятьдесят лет тоже не блещет красотой, но сердце у него большое, больше, чем у морского змея. Счастливой вахты вам, юноша, и помните - вы должны зорко следить за батареей!
– С этими словами Барнстейбл перешагнул через планширь, спрыгнул на дно вельбота и, сев рядом с пленником, продолжал вслух: - Прикажите заранее отдать сезни с парусов и позаботьтесь, чтобы в случае нужды все шло гладко. Помните, сэр, у вас не хватает людей! Да хранит вас господь! И еще: если у вас найдется человек, который хоть на миг закроет оба глаза, он у меня откроет их пошире, чем если бы на него мчался приятель Тома Коффина - Летучий Голландец! Да хранит вас господь, Мерри, мой мальчик! Ставьте брифок, если этот ветер с берега продержится до утра. Весла на воду!
Отдав последнее приказание, Барнстейбл уселся на банке и завернулся в плащ. Он хранил глубокое молчание до тех пор, пока они не миновали два небольших мыса по обе стороны входа в бухту. Матросы делали длинные, сильные гребки обмотанными парусиной веслами, и вельбот с удивительной скоростью скользил по волнам, оставляя позади неясные предметы вдоль туманной линии берега. Однако, когда они вышли в открытое море и шлюпка направилась вдоль берега, прикрываясь тенью утесов, рулевой решил, что молчание более не существенно для их безопасности, и рискнул нарушить его, сказав:
– Брифок хорош, только когда идешь на чистый фордевинд, на большой волне. Надо думать, за пятьдесят лет человек может научиться распознавать погоду, и я считаю, что, если «Ариэль» снимется с якоря после того, как ночь перевалит за восемь склянок, ему придется поставить грот, чтобы держаться на курсе.
При этих неожиданных словах лейтенант вздрогнул и, сбросив с плеч плащ, посмотрел в сторону моря, как бы пытаясь увидеть там те зловещие предзнаменования, которые тревожили воображение рулевого.
– Что это, Том?
– спросил резко он.
– Неужели ты на старости лет превратишься в пророка бед? Почему ты вдруг разворчался, словно старуха?
– Не старуха, - весьма выразительно произнес рулевой, - а старик, который всю жизнь провел там, где не было холмов, чтобы укрыть его от небесных ветров, кроме разве холмов из соленой воды да пены морской. И этот старик предупреждает вас, что еще до утра начнется сильный норд-ост.
Барнстейбл слишком хорошо знал своего старого подчиненного, чтобы не всполошиться при его словах, произнесенных с такой уверенностью. Но, оглядев снова горизонт, небо и море, он ответил с прежней суровостью:
– На этот раз ты ошибаешься, мистер Коффин! Дело идет к мертвому штилю. Эта зыбь осталась еще с прошлого шторма, а мгла над головой - не что иное, как ночной туман, и ты видишь собственными глазами, как он уходит в сторону моря. Даже бриз - всего лишь движение берегового воздуха, который смешивается с морским. Он насыщен влагой, но медлителен, как голландский галиот.
–
– Ветер с суши никогда не уходит далеко в море. Не так-то легко разглядеть настоящие признаки непогоды, капитан Барнстейбл. Их умеют распознавать лишь те, кто, кроме этого, мало чему учился. Только один бог может видеть небесные ветры, только он один может сказать, когда начнется и когда кончится ураган. Но человек не кит и не дельфин, которые хватают ноздрями воздух и не знают, зюйд-ост это или норд-ост. Взгляните-ка в подветренную сторону, сэр! Видите, вон там полоса чистого неба сверкает ниже мглы? Поверьте слову старого моряка, капитан Барнстейбл: когда с неба идет такой свет, это что-нибудь да значит! Кроме того, солнце село в темные тучи, а луна взошла маленькая, сухая и ветреная.
Барнстейбл слушал его со вниманием и растущей тревогой, ибо прекрасно знал, что рулевой обладает редким чутьем и почти безошибочно предсказывает погоду, хотя частенько примешивает к делу всякие суеверные приметы. Усевшись снова на место, лейтенант пробормотал:
– Пусть себе дует! Гриффит достоин и большего риска, а если батарею не удастся обмануть, ее можно и взять!
Больше о погоде не вспоминали. Диллон, с тех пор как он спустился в шлюпку, не произнес ни слова, а рулевой догадывался, что командир не желает, чтобы его тревожили. Около часа они шли с большой скоростью: жилистые гребцы гнали вельбот вдоль самого края полосы прибоя, ни на минуту не ослабляя усилий и, казалось, нисколько не уставая. Время от времени Барнстейбл бросал опытный взгляд моряка на маленькие бухточки, мимо которых они проходили, замечая пятна песчаных пляжей, разбросанные то здесь, то там вдоль скалистого берега. На одну бухту, более глубокую, чем остальные, где было слышно, как, журча, сбегала пресная вода, встречаясь с приливом, он указал рулевому выразительным жестом, как на место, которое следовало особенно запомнить. Том, поняв этот знак как предназначенный для него одного, тотчас запечатлел в памяти это место с той отчетливостью, которая свойственна людям, привыкшим находить путь на суше или на море по приметам и ориентирам. Вскоре после этой краткой и безмолвной беседы между лейтенантом и рулевым шлюпка развернулась и была направлена к берегу, чтобы врезаться носом в песок. Но вдруг лейтенант приказал гребцам остановиться.
– Тихо!
– сказал он.
– Я слышу шум весел.
Гребцы разом перестали грести, внимательно прислушиваясь к шуму, который встревожил их командира.
– Смотрите, сэр, - сказал рулевой, указывая на восток.
– Это шлюпка. Вот она в полосе света, мористее нас. Сейчас она скрылась между волнами… Ага! Вот она опять!
– Клянусь небом, - воскликнул Барнстейбл, - это шум весел военной шлюпки! Я вижу лопасти весел… вот они снова опустились! Ни рыбак, ни контрабандист не гребут с такой правильностью.
Том, прислушиваясь, наклонил голову почти к самой воде, а затем выпрямился и уверенно сказал:
– Это «тигр»! Я знаю плеск его весел, как своих собственных. Мистер Мерри обучил своих «тигров» резать воду на новый манер: они погружают и выносят весла с разворотом в уключинах, лопастями плашмя. Могу поклясться, это их гребок!
– Дайте-ка подзорную трубу!
– нетерпеливо потребовал Барнстейбл.
– Я постараюсь разглядеть шлюпку, когда она снова поднимется в полосу света. Клянусь всеми звездами нашего флага, ты прав, Том! Но на корме сидит только один человек. Если глаза не обманывают меня, это проклятый лоцман. Он трусливо бежит отсюда, оставив Гриффита и Мануэля погибать в английских тюрьмах. К берегу! Немедленно!
Приказание было тотчас выполнено, и через минуту кипевший нетерпением Барнстейбл, Диллон и рулевой уже стояли на песке.
Вообразив, что лоцман бросил двух его товарищей на произвол судьбы, молодой моряк спешил отправить своего пленника, так как боялся, что с каждой минутой могут возникнуть новые препятствия на пути осуществления его планов.
– Мистер Диллон, - сказал он, как только они высадились на берег, - я не требую от вас новых обязательств. Вы уже поручились мне честью…