Логово
Шрифт:
— Не знаю, — досадливо сказал он. — Не доктор я, и не эскулап, я простой охранник, иногда слушавший, о чем профессора с доцентами болтают. Может, и не каждый день. Только после того, как очередную кирпичную стенку голыми руками выломает…
Наташа подумала, что для простого охранника знает on чересчур много. А доктор и эскулап, в общем-то, синонимы… (Что и Доктор, и Эскулап пишутся в данном случае с заглавной буквы и означают вполне конкретных людей, Наташа не догадывалась.)
…На подножный корм пришлось перейти не от хорошей жизни. Когда они втроем — поддерживая под руки мертво молчащего и слабого, как ребенок, Ростовцева, — вышли к краю пустоши, Руслан остановился. Присел. Заставил присесть их (впрочем, Андрея оказалось достаточно просто отпустить). И впервые за время знакомства с Наташей выругался — длинно, злобно и заковыристо. У машины Пасечника
Теперь убедилась.
Ей было страшно.
Лагерь свернули на закате.
Сложенные палатки, каяки, и прочее ненужное на операции барахло спрятали в тайник. Если все пойдет, как планировалось, забирать имущество уже не придется. Поэтому тайник заминировали, выставив таймер на максимум, на двадцать четыре часа — если что не сложится, разминировать уцелевшие успеют… Если таковые окажутся.
Захоронку, кстати, Лисовский приказал устроить в сырой лощине — не хотел испортить здешнюю красоту случайным лесным пожаром, вполне вероятным после взрыва. В тайник оставалось отнести лишь еще одну вещь: аппаратуру Оленьки— ту самую, весьма напоминавшую двухкассетник не то тайваньского, не то малазийского производства. Но ей, аппаратуре, предстояло выполнить задачу, не предусмотренную приказами и инструкциями, но превратившуюся в обычай. В ритуал перед операцией.
Лисовский достал старую потертую кассету, Оленька вставила, нажала клавишу, и они услышали хрипловатый, надтреснутый тенор человека, погибшего в далеком 86-м году:
Под Кандагаром шел неравный бой,
Опять спецурой затыкали дыры фронта…
Баллада была излишне длинная, стихи грешили неточностями ради размера и рифмы, расстроенная гитара фальшивила, но слушали все внимательно. Даже Стас, впервые шедший с Лисовским на операцию и не знакомый с этим ритуалом.
Хотя в Афганистан никто из них не поспел. Даже Лисовский, самый старший в группе, был на третьем курсе училища, когда сдали Афган…
Но именно из-под Кандагара вернулся в 80-м отец Ромы Лисовского — тоже майор Лисовский. Вернулся в цинковом гробу. Фронта там не было, и неравного боя не было, — просто какой-то удачливый душок разбогател на двести тысяч зеленых, всадив «стингер» в брюхо заходившему на посадку вертолету. За будущее умение летать над плюющимися огнем и смертью горами ювелирно, впритирочку, наши платили в тот год многими жизнями…
Серый ящик с крохотным стеклянным окошечком провел в жизни Ромы резкую черту, разделив на две неравные половины: мирную и военную. Дальше было суворовское училище в Питере, и вэдэвэшное в Рязани, и полтора года в гарнизоне, и никем не объявленная война, и другая война, и орден в зале с белыми колоннами… И третья война, ставшая последней. Но как выяснилось — не совсем.
Баллада закончилась. Тот же голос затянул что-то ностальгическое, о юнкерах-корнетах:
Не пишите, графиня, нет в живых адресата,
Упустили Россию, как сквозь пальцы песок.
Ах, Россия, Россия, разве ты виновата,
Что пускаю я пулю в поседевший висок…
Упустили, как в воду глядел, подумал Лисовский, и мы тоже ведь упустили… Но пули в висок не дождетесь… Он достал маленькую плоскую фляжку, разлил в металлические рюмочки-наперстки. Тост был простой: «За Победу!»
Магнитофон-рацию майор снес к тайнику сам. Но, прежде чем положить туда, откинул фальш-панель и дважды с хрустом воткнул нож в электронное чрево. На всякий случай. Двадцать четыре часа — немалый срок. Остальное имущество не тронул, было оно обычным туристским снаряжением…
…Когда Лисовский вернулся к бывшему лагерю, Миша травил очередную байку:
— …Дескать, агентурные данные точные: пойдет именно этой ночью Джумаев со своими к Ведено. Чтоб ему не пойти, когда у него там родня да кунаки в половине дворов. Ну ладно, срочно собирают сводный отряд: наши, фээсбэшники, минюстовская спецура…
— «Тайфун»? — заинтересованно спросила Надежда. Она крепко уважала питерских «тайфуновцев», вытащивших ее три года назад из мясорубки под Урус-Мартаном.
— Нет, москвичи… Но не важно. Короче, выдвинулись по вечеру в предгорье, рассредоточились, ждем. А весна там, сами знаете, — днем жара, как летом, а ночью-то oro-го… Ну вот. Парень у нас был, Цвигайло фамилия, — залег, значит, в зарослях кизила, бдит. Такие операции, известное дело, чем обычно кончаются — никого не дождешься, а утром обратно. Нам кто-то про Джумаева стукнул, а кто-то ему — про нас. Может, кстати, тот же самый человечек… В общем, можно и вздремнуть вполглаза. Но Цвигайле не спится — холодно. Лежит, мысли всякие думает — и вдруг видит: чех! На четвереньках подкрадывается! Громадный мужик, нагруженный, при всех делах: разгрузка, броник, рюкзак здоровенный, «мухи» сверху приторочены… То есть, Цвигайла всего этого не видит, по контуру темному догадывается, — внушительный такой силуэт. Бормочет чечен непонятное низким голосом, по-своему, — не то аллаха, не то шайтана вспоминает; а сам что-то на земле высматривает-нащупывает, в темноте, фонарь не включает… Вот. А остальных не видать. Решил Цвигайло его без шума положить. Дождался, значит, как чех спиной повернулся, ножик вынул, прикинул, куда бить будет, чтоб по рюк-зачине в темноте не угодить. Только приподнялся — из темноты: чпок! — бесшумка. И прямо Цвигайле в лоб. И падает он с мыслью: какой дурак, что сферу не надел… А упав — соображает, что с простреленной башкой думать вроде как не положено… И запахи обонять не положено — а запашок Цвигайло таки чует. От себя. Весьма специфический. Вообще-то раненому обделаться не стыдно, сами небось видали не раз, но… Короче, взъярился он, за автомат схватился — и по чечену, очередью. Тот на ноги вскочил, на Цвигайлу попер, а сам ревет ну просто нечеловечески. Цвигайло давай снова на спуск тискать… Тут шухер до небес — соседи в дело вступили, палят в темноту наугад… А в ответ — тишина. Никто в ответ не стреляет. Ну, ясно, засада псу под хвост — фонари зажгли, разбираемся, что за дела. Видим, Цвигайло лежит, не шевелится, а с головы на лицо течет…
Тут Миша сделал драматическую паузу.
— Мозги? — спросила Надежда. Довольно равнодушно спросила, навидалась всякого.
— Если бы! ДЕРЬМО! Самое натуральное дерьмо — липкое, коричневое, вонючее.
— Слушай, а ты не про себя в третьем лице рассказываешь? — возмутилась Надежда. — Только с дерьмом вместо мозгов такую х. ню придумать можно!
— Нет, вы слушайте дальше! А рядом, головой Цвигайле чуть не на ногах, лежит…
Миша вновь драматично замолчал. Никто не высказывал предположений. Миша молчал.
— Чеченец? — спросил Стас, видя, что иначе продолжения не дождаться.
Миша покачал головой.
— Свой? — предположила Оленька (она сидела, широко расставив пальцы — сушила обработанные спецсоставом подушечки, ночью оставлять отпечатки не стоило).
Миша повторил тот же жест,
— Новодворская? — внес свою лепту догадок майор.
На этот раз покачивание сопровождалось самой интригующей ухмылкой.
Больше версий высказано не было — Надежда упорно молчала, а Петрусь, похоже, по своему обыкновению немного задумался, с закрытыми глазами и слегка посапывая.
И Миша объявил:
— МЕДВЕДЬ!!! Самый натуральный медведь!
Майор и Оленька рассмеялись. Миша свернул-таки на излюбленную тему.
— Совсем заврался, — констатировала Надежда. — С каких пор по горам медведи с бесшумками ходят?
— Э-э-э… Ты вот не знаешь, а медведь-то, он зимой не ест ничего, но и под себя в берлогу не гадит. И у него, там, в заду, значит, пробка такая слеживается, плотная, тугая, — выход-то и запирает. А как проснется — начинает жрать с голодухи, ну, там свежачок на старую пробку давит, давит, а топтыгин ходит, тужится, тужится — и прямо-таки выстреливает ту пробку наконец, вместе со свежим дерьмом-то. А тут как раз Цвигайло…