Лох
Шрифт:
— Боитесь? — сказал Саня презрительно. — Холуйская кровь взыграла? Живой напилась и куражится теперь?
— Вы глупы, господин Тезкин, и я очень сожалею, что в свое время приложил руку к вашему вызволению… Но довольно. Я хотел бы получить от вас какие-нибудь гарантии, что вы меня не обманете.
— Да не бойтесь вы, уедем мы, — проговорил Саня тихо и отвернулся.
8
Лечебница была расположена высоко в горах на границе с Швейцарией. Тезкин с Фолькером ехали туда несколько часов.
Он не чувствовал теперь никакого волнения и почти не думал о том, что увидит Козетту, покинет приютившую его страну, Фолькера, гимназию, пухленькую заплаканную Анечку и веселые разноцветные баварские улочки. Он смутно ощущал, что жизнь его добралась до последнего поворота, уже виден ее конец, отвратить который теперь ничто не сможет. Им сделан последний выбор. Но мысли эти не приносили Тезкину ни печали, ни радости, а ровную удовлетворенность, смешанную с легким сожалением.
— Не сердитесь на меня, Фолькер, — сказал он, повернувшись к водителю. — Я не могу здесь оставаться больше.
— Ностальгия? — спросил Фолькер. — Ви русские не могет жить без Россия. Я помню, так сказал меня хэрр Голдовски.
— Может быть, и ностальгия, — ответил Тезкин, — тоска, да только не по Родине. Мы, наверное, больше не увидимся, Фолькер. Я очень благодарен вам, вы и сами не знаете, сколько для меня сделали.
— Не увидимся? Ви думает умирать? — улыбнулся немец.
— Нет, Фолькер, я об этом не хочу думать, но если я умру, то обязательно попрошу, чтобы вам об этом сказали, и заранее приглашаю вас на свои похороны.
— Алекзандер, — сказал Фолькер прочувственно, — я давно хочу сказать вам одна вещь. Я знаю вам только несколько месяц, но мне окажется, что уже много лет. Но я вам совсем не понимаю. Почему ви не может, не хочет употреблять свой талант? Почему ви так равнодушен с собой? Я не понимаю это, Алекзандер. Ви только тридцать лет, и ви совсем не имейт воля к жизни. Я люблю вам, но так не можно жить.
— Я не знаю, Фолькер, я ничего не знаю.
— Это плохой ответ, Алекзандер. Скажите мне, почему в ваша страна, если человек честный, умный, как это ви любит так слово — порядочный, он ничего делает, он не борется, он отступает, мельчит, а вместо он приходит другой, вор, несовестный? Что это?
— Вы хорошо научились говорить по-русски, герр профессор, — усмехнулся Тезкин. — Но об этом спросите кого-нибудь другого. У нас был тяжелый век, нас истребляли, и мы занимались самоистреблением, и, быть может, мы выродились как нация, может быть, прав был Чаадаев, и мы задуманы Богом, чтобы дать миру отрицательный урок, я не знаю. Но мне кажется, мы просто ушли вперед.
— Вперед? Ви не ошибся, Алекзандер?
— Нет, —
— Это есть ваш, как это сказать… я знаю только немецки… мессия, ви меня понимает? Такой любовь или лучше как к женщина?
— Страсть к мессианству?
— О, да, я это хотель говорить. Этот страсть сильно вас мешает. Ви, русские, не любит работать, ви только спорит, говорит и думает, ви есть самый умный, самый лучший. Ви должен это освободиться.
— А зачем?
— Ви этот спрашивает сериозно?
— Да.
— Я вам не понимаю, Алекзандер. Я вам совсем не понимаю. Ви может сравнивать Россия и Германия. Мы имейт много проблемы, но ви… Ви же купите русский газеты.
— Знаете, Фолькер, когда я был ребенком, а я был до поры до времени обыкновенным советским ребенком, я всегда с ужасом думал, как живут люди в капиталистических странах и что было бы со мной, родись я не в Советском Союзе.
— Пропаганда?
— Пропаганда. Теперь, когда я увидел, как вы живете…
— Ви не понравился?
— Нет, это оказалось гораздо лучше, чем я предполагал. Я боялся увидеть что-то вроде наших лавочников и наперсточников. Но я не об этом хочу сказать. Моя жизнь была не самой удачной, мне, если хотите, крупно не повезло, но все равно я с ужасом думаю, что было бы, если б моя жизнь прошла не в России, а в вашей чудесной, милой стране.
— Это очень жалко, что ви так думать.
— Что делать, Фолькер! Я всегда вам говорил, что вы меня не поймете.
Они замолчали и не сказали больше друг другу ни слова.
Из зоны лугов дорога поднялась туда. где лежал вечный снег, на склонах гор замелькали лыжники в разноцветных костюмах, Саня стал задыхаться, но, по счастью, машина вскоре свернула возле небольшой деревни и подъехала к ограде. У ворот их уже ждали.
Медсестра провела Тезкина на территорию лечебницы.
— Фрау Катарина в саду.
Александр пошел по ровной сосновой аллее, где разгуливали пожилые дамы с отсутствующими глазами, и вскоре увидел Козетту. Некоторое время он глядел на нее не приближаясь: не то чтобы волновался, но боялся испугать. Катя показалась ему почти не изменившейся — только лицо ее, несмотря на горный загар, было исхудавшим и бледным.
В следующее мгновение она почувствовала на себе взгляд, повернула голову, но не вскрикнула, не обрадовалась, не удивилась, а печально и ровно произнесла:
— Саша? Ты тоже сюда попал?
— Нет, — сказал Тезкин, — я приехал, чтобы забрать тебя.
— Ты опоздал, милый.
— Я искал дом, где не будет никого, кроме нас двоих, — проговорил он, дотрагиваясь до ее потемневших волос, а затем вдруг отвернулся, закашлял, и на платке у него расплылись пятна крови.
Но Катя ничего не заметила.
— Почему ты мне не сказал, что приедешь? — спросила она тихо.
И вдруг вцепилась в его рубашку, обняла, заплакала, и тогда словно из-под земли показалась медсестра и привычным движением быстро сделала ей укол.