Лондон, любовь моя
Шрифт:
— А сейчас, Маммери, ты счастлив?
— Нет, но я твердо намерен стать счастливым.
Мэри Газали
Миссис Газали появилась из пламени. Вся дрожа, села на скамейку неподалеку от Брук-Грин, Хаммерсмит, и стала смотреть, как в ворота женской школы «Сент-Пол» проходят ученицы. На спине у нее шрам от ожога, напоминающий след подбитого гвоздями сапога. Может быть, во время Блица на нее наступил какой-то горе-спасатель. Услышав, о чем думают девочки, она осторожно улыбнулась, не желая никого смущать. Эти девочки помогают ей восстановить события и ощущения собственного прошлого. У нее было счастливое детство, но оно рано кончилось, сменившись любовным томлением, безраздельно поработившим душу. Взгляд ее зеленоватых глаз останавливается на этажах дома на углу Шепердз-Буш-роуд, где она живет в квартире дочери, иногда в полном одиночестве. Раньше здесь жила Хелен, она и сейчас платит аренду. В квартире под самой крышей тихо, несмотря на то что движение на автостраде не прекращается ни на минуту.
Мальчику больно. Чтобы не думать об этом, она позволяет нахлынуть множеству неясных желаний, неоформленных идей. Скоро ей идти на Голдхоук-роуд за лекарством, которое поможет хоть на время заглушить эти детские голоса — счастливые, грустные, веселые. Ей даже жаль, что скоро все это кончится.
да ну глупости как можно иметь фамилию Заеба и не знать что это смешно если я узнаю что это была Шейла я ее убью а мама всегда была не прочь шоколад я могу есть когда угодно проиграли четырнадцать восемьдесят семь надеюсь Грогги не откажется присоединиться нет пахнет розой а не фиалкой было здорово правда здорово как взрывная волна ближе ближе ближе…
У большинства из них в голове так мало слов, они просто переживают разные душевные состояния, в целом милые, лишь иногда какая-нибудь застенчивая душа разразится невыносимой мукой, и это хуже всего, потому что помощи ждать неоткуда. Или так казалось Мэри Газали, которая уже научилась не отзываться на чужую боль. Вот до чего довел ее этот невыносимый груз — теперь она должна нехотя подняться и отправиться в псевдогигиеничный мир потрескавшегося пластика и размазанной эмульсии, в незавидное временное прибежище поликлиники за Шепердз-Буш-Грин, на голой дороге из Уайт-Сити.
не взяла с него ни пенни, кончила и как пукнет
Теперь она уже не гордилась, но и не слишком боялась живости своего воображения. Все эти голоса, все эти люди. В конце концов, она даже обрадовалась тому, что получила свой диагноз. Чуть больше столетия назад таких, как она, сжигали, пытали, изгоняли из родных мест. На этот счет Дэвид Маммери даже выдвинул целую теорию. По его мнению, их общее состояние является следствием, как он выразился, «городской эволюции». Как дикарь в джунглях способен инстинктивно использовать все свои чувства для восприятия сложной картины окружающего мира, точно так же и житель города распознает только ему ведомые знаки для того, чтобы вполне бессознательно создать куда более изощренную картину. По мнению Маммери, в таком состоянии не было ничего таинственного. Большинство людей предпочитают игнорировать информацию внешнего мира, и лишь некоторые обращают ее себе на пользу, становясь мошенниками, знахарями, публицистами, хищниками всех мастей, а они, то есть он сам, она и Джозеф Кисс, не умеют блокировать избыток той информации, которую несет огромный город, и превращаются в мощные приемники — их следует научиться настраивать на определенную волну, чтобы поймать нужную станцию. Мэри не была уверена в том, что разделяет эту гипотезу.
гопники я выросла а как трусики пахнут вот свинья
Она подумала: а как бы сложилась ее жизнь с Патриком Газали, если бы он не погиб? Муж подшучивал над тем, что она живет в каком-то другом мире, но, кажется, именно за это и любил, хотя временами его, наверное, пугала ее мечтательность, а порой он, возможно, даже стыдился ее. Она редко вспоминала о нем. Она вышла замуж в шестнадцать лет, потому что он уходил в армию, а она в это время забеременела. Им довелось насладиться одиночеством вдвоем — когда родители Патрика эвакуировались к тете Розе в Линкольншир. Через несколько счастливых недель, устроившись билетершей в кинотеатр совсем неподалеку от дома, Мэри шесть дней в неделю бесплатно смотрела все последние фильмы. По воскресеньям обычно показывали старые ленты. К тому времени, как Патрик ушел на фронт, она успела обзавестись множеством друзей, так что, когда она родила, почти вся Де-Квинси-роуд предложила ей помощь. Когда муж вернулся в Вуд-Грин, получив отпуск после Африки, ребенку было всего два дня от роду. Веселый, загорелый, такой здоровый на вид, каким она никогда не видела его прежде, он был в восторге от младенца, и Мэри еще больше влюбилась в него. На ночь он отправил их спать в моррисоновское укрытие, устроенное в общей комнате, а сам остался в спальне наверху. Бомба разорвала дом надвое. Патрик погиб мгновенно. От него ничего не осталось. Он сгорел в огне.
Перед тем как впасть в кому, Мэри находилась в таком шоке, что не могла вспомнить ни своего собственного имени, ни имени ребенка. Врачи сошлись во мнении, что она страдает типичной для жертв бомбежек формой амнезии, похожей на слабоумие, но не могли ее обследовать до тех пор, пока она не очнулась от глубокого сна. Она четко помнила детство, еще лучше — свои сны, но память о Блице была почти стерта. По сути, она не знала, что на самом деле произошло, и не могла вспомнить, как выглядел Патрик, потому что все его фотографии сгорели. Она не узнавала и свою дочь Хелен, последнюю из рода Газали, и та выросла в Эрлз-Корт с двоюродными племянниками Мэри.
Мэри испытывала глубокую благодарность и любовь к своему двоюродному брату Гордону Мелдруму. Будучи добросердечным и совестливым человеком, он взял на себя не только воспитание Хелен, но и ее образование. После каникул в Абердине Хелен полюбила Шотландию, где и происходит действие ее первого романа «Забытая королева», принятого издательством «Миллз-энд-Бун». За два года она опубликовала у них все пять своих исторических романов, после чего получила аванс от «Коллинз» под издание седьмого романа «Наследство». Ей тогда было всего двадцать четыре года. Роман стал бестселлером, и это позволило Хелен переехать в небольшой готический особняк, построенный для любителя романов Вальтера Скотта на окраине Эдинбурга. Она жила там с близкой подругой, секретаршей и компаньонкой Делией Тикетт. Мэри Газали спокойно отнеслась к ее выбору, поскольку на своем опыте знала, как не просто найти мужчину своей мечты.
Один или два раза в год Мэри с удовольствием посещала Дорвард-Холл, где обе молодые женщины заботились о ее удобстве, при этом уважая ее привычку к уединению. Это было более приятное пристанище, чем то, в котором она как-то оказалась, и где всем заведовали монахини, с которыми у нее было мало общего. Здесь она гостила у дочери, в безопасности семейного уюта.
Почти не испытывая тревоги за дочь, Мэри гордилась ею, следила за рецензиями и охотно сообщала соседкам, когда знаменитая «Мэв Макбрайд» будет давать теле — или радиоинтервью. Хелен была любимым гостем на передаче «Женский час», особенно когда обсуждались темы, связанные с шотландским фольклором или историей. Ее называли голосом Шотландии. Забавно, конечно. В ней не было ни капли шотландской крови, хотя иногда она думала, что ее ясновидящая мать непостижимым образом черпает свои силы в кельтской мудрости.
Мэри родилась на улице Семи Сестричек, меньше чем в миле от женской тюрьмы Холлоуэй. Вырастила ее, окружив суровой заботой, бабушка Фелгейт, которая поклялась, что Мэри никогда не кончит тем, чем кончила ее мать. Бабушка так тщательно штопала и стирала ее одежду, что окружающие думали, будто она только что из приюта, а в школе ее дразнили каторжанкой.
Когда Мэри исполнилось восемь, бабушка Фелгейт, усохшая от старости до экономных четырех футов одиннадцати дюймов, организовала их переезд в Клеркенуэлл, в многоквартирный «дом Пибоди» 1900 года постройки на Боулинг-Грин-лейн, недалеко от Фаррингдон-роуд. Рядом был мясной рынок Смитфилд, на котором Мэри, как и все местные дети, научилась зарабатывать первые в своей жизни пенни. Мэри полюбила Клеркенуэлл. Бабушка Фелгейт умерла, когда девочке было пятнадцать. К тому времени она уже год работала в универмаге в Холборне. Патрик Газали из отдела электротоваров задел заветную струнку в ее душе, а дедушка Фелгейт, который, хотя и не чаял в ней души, пока она была маленькой девочкой, впоследствии отнесся к ней равнодушно, радостно выдал ее замуж и сбыл с рук, едва ей исполнилось шестнадцать.
Воспоминание о родах смешалось в сознании Мэри с ощущением того, как она падает в огонь вместе с ребенком, который перевернут вниз головой, но она при этом крепко держит его в руках. Она почти не получила ожогов, и пожарные называли это чудом, но когда ее попросили назвать день своего рождения или рождения дочери, она автоматически называла дату той ночи, когда погиб ее муж, а она восстала из руин пожарища: понедельник, 30 декабря 1940 года.
Впрочем, сама Мэри Газали считала, что в действительности ее второе рождение приходится на 1955 год. В то лето, на тридцать первом году жизни, к ней практически вернулась память, так что врачи поверили в то, что рецидив коматозного состояния маловероятен, и в конце концов позволили ей выйти в новый загадочный мир, в котором возводились белые небоскребы зданий, пестрели рекламные щиты. Мир, в котором все слова, что она слышала, казались ей «гладкими», «чистыми», «мягкими». Послевоенные новаторы архитектуры прировняли витражные стекла и мозаичные орнаменты к реакционному вагнерианству, нацизму и потому не реставрировали викторианскую плитку, отказавшись от затейливых каминных решеток и плафонных розеток. Оставаясь довоенным ребенком, Мэри видела в этом продолжение войны другими средствами и испытывала страх перед пуританской яростью простоты. Хелен в это время сдавала свой первый экзамен на аттестат зрелости в школе Годольфина и Латимера в Хаммерсмите. Было решено не тревожить ее до каникул, особенно потому, что в начале того же года умерла от рака жена Гордона, Рэйчел. У Мэри камень с души упал, когда Гордон Мелдрум посадил ее на поезд и отправил к своей сестре в Абердин, и этот город пришелся ей куда больше по вкусу, чем заново отстроенный белоснежный Лондон.